Я была рядом
Шрифт:
Сентябрь и октябрь проходят так: я как идиот прячусь где ни попадя, чтобы написать или позвонить Алисе; перспектива встречи на Сейшельских островах греет мне душу, но я обсуждаю и свои планы с Александриной; я по-прежнему храню визитку ресторана, она будто невидимый спасательный круг для моего измученного сознания; фотографии Алисы до сих пор хранятся в компьютере; об Александрине я не знаю почти ничего, кроме того, что она думает о мобалийце, когда мы трахаемся, часами смотрит Brozasound TV, висит на телефоне, что-то строчит в своих записных книжках, а мое полное равнодушие к ней вне постели отнюдь не способствует укреплению супружеских отношений. В последние два месяца произошли две кошмарные сцены, которые сейчас уже несколько поблекли, как и все, что уходит в прошлое, но я тебе расскажу. Я тогда не верил, что мне удастся выпутаться. Однажды вечером я случайно отправляю Александрине эсэмэску, предназначенную для Алисы. Ужас, да? Я понимаю, что это попахивает безумием, так оно и есть. Сообщение было следующего содержания, я точно помню: «Did you receive my SMS? Why are you afraid to lose me, my love?» Я всегда отправлял эсэмэски с тревогой, ибо в глубине души боялся, что по невнимательности могу ошибиться и отправить сообщение Александрине. На этот раз именно так и произошло. Незадолго до этого я поговорил по телефону с Александриной, надев на себя маску мистера Хайда, потом повесил трубку и стал набирать эсэмэску. Однако в голове все еще звучал голос Александрины, и, выбирая адресата, я машинально выбрал Алексвместо Алисаи нажал на «Отправить». Это произошло именно потому, что я этого боялся, трепетал от одной мысли о том, что подобное может случиться, и спустя две минуты, когда позвонила Алекс и спросила сдавленным голосом, я ли только что отправил ей сообщение, меня словно электрошоком поразило; нечто подобное я испытал, узнав из ее дневника о существовании мобалийца, да-да, я как будто уже один раз пережил эту сцену. Я и представить себе не мог, что способен врать так изощренно, как врал в тот вечер. Ни минуты не задумываясь, я ответил: «Какое сообщение? О чем ты? Я тебе ничего не посылал. Ты получила от меня какое-то сообщение?» Я ответил именно так, ибо в ту долю секунды, когда я размышлял, я успел сообразить, что развивать этот абсурд не стоит. Ведь глупо было бы заерзать. «Да, дорогая, это я отправил тебе сообщение по-английски, ты его получила? Я хотел сказать, что ты не должна бояться меня потерять, ибо я люблю тебя, я послал это сообщение, чтобы ты поняла, насколько для меня важно начать все сначала». Это мрачный бред. Но и тут она мне не верит и бросает трубку. Еле переводя дыхание от ужаса, я еще раз проверяю по своему телефону: да, я отправил сообщение Александрине, в этом нет сомнений. Мне начинает казаться, что мир взбунтовался против меня, а удача окончательно отвернулась. Я набираю воздуху в легкие и звоню Алисе в Италию; как можно спокойнее я рассказываю ей о том, что произошло, обзываю себя кретином, она в сильном волнении, я говорю, что, разумеется, это никак не отразится на наших отношениях, что я дорожу ею, обнимаю ее, обещаю скоро перезвонить и вешаю трубку. Мне кажется, что мир внутри меня разрушился, в сердце произошел внезапный взрыв. За последние несколько месяцев моя жизнь превратились в череду сплошных бед и микроапокалипсисов. А я ведь просто хочу спокойно жить. И мне нужен длительный отдых. Чертыхаясь, я удаляю из телефона все следы существования Алисы, оставляю компьютер включенным, выхожу из офиса, не закрыв за собой дверь, и на бешеной скорости пролетаю два километра между домом и работой, всю дорогу не переставая кусать губы. Минуту спустя я оказываюсь возле своего дома, я даже не
Следующие десять минут я рассказываю ей о регулярных сбоях в системе мобильной связи, особенно в Танамбо: «Я однажды получил сообщение из Австралии от совершенно незнакомого человека, такие вещи случаются». Она начинает мне верить, но все еще настаивает на том, что получить сообщение из Австралии не то же самое, что от меня. Я соглашаюсь и говорю: «Я не понимаю, что произошло, клянусь тебе, не понимаю. Это же надо было, чтобы какое-то дурацкое любовное сообщение попало именно в твой телефон и именно тогда, когда у нас и так любовных проблем выше крыши. Честное слово, как будто специально кто-то пошутил! Единственное, что я знаю точно, — это то, что отправитель не я. Поверь, ну прошу тебя, поверь мне. Это очень важно». И тут вдруг Алекс произносит слова, которые поражают меня до глубины души и в искренности которых я сомневаюсь до сих пор. Она говорит: «Знаешь, что причиняет мне самую страшную боль в этой истории? Вовсе не то, что ты мог отправить любовное сообщение другой, а то, что из всего тобой сказанного ясно: эти слова любви не могут быть адресованы мне». Алекс убила меня своей уязвимостью. В каком-то смысле именно из ее уязвимости растет мое чувство вины. Неужели из-за душевной хрупкости человека, которого любишь, надо терпеть такие страдания, если эта хрупкость оборачивается против тебя?
Короче говоря, она так до конца и не поверит в мои россказни про сообщение, но, изучив за долгие годы мой характер, не очень-то склонный ко лжи, даже несмотря на измену с певичкой, она не клеймит меня, а продолжает молча сомневаться наедине с собой. В конце концов конфликт с грехом пополам затихает. Наивность Алекс заставляет меня устыдиться, мне больно, но отступать поздно; я потенциальный монстр, я это прекрасно знаю и, однако, нахожу миллион оправданий своему монструозному поведению. На следующей неделе все сначала: Алекс звонит мне в офис и истерическим тоном, от которого мне становится даже жаль ее, говорит, что нашла среди уведомлений об истечении сроков платежа за школу какие-то неразборчивые и очень подозрительные каракули, выведенные, судя по всему, моей рукой. Алекс велит мне немедленно остановить рабочий процесс и мчаться домой, так как нам необходимо объясниться. Я без разговоров повинуюсь: снова мчусь на машине, снова оказываюсь перед дверью, снова пересекаю двор, снова захожу в гостиную, снова вижу ее на диване. Ее лицо искажено гневом, в руках лупа. Она протягивает мне бумажку, на которой я действительно узнаю свой почерк. Я тут же понимаю, что передо мной черновик письма Алисе, где я пишу примерно такие вещи: «Я не из тех парней, что соглашаются на любовь только потому, что им не хватает смелости сказать, „нет“», «Я бы хотел, чтобы она сама меня бросила, иначе это придется сделать мне», ну, в общем, ты понимаешь. Я точно помню, что в этом письме не раз фигурирует слово «развод». Я полный козел, что поделать! Это же надо было оставить черновик валяться где попало! «Читай!» — без лишних слов приказывает мне Алекс. Я решаю не падать в грязь лицом, а сначала хотя бы немного повозмущаться. Поэтому я отвечаю ей, изображая исключительную храбрость: «У меня тоже есть право на секреты, и я не должен оправдываться всякий раз, как ты этого потребуешь. Ты не имела права читать мои записи, а теперь не имеешь права требовать объяснений. Эти пометки касаются только меня». Она резко встает, бросает на меня убийственный взгляд, но я не теряю самообладания, чтобы в случае чего суметь отразить непредвиденный удар. Алекс оскорблена и стервенеет пуще прежнего: «Да как ты смеешь так со мной разговаривать! Читай, я тебе говорю! Читай! Сейчас же!» Из этой схватки Алекс выходит победительницей, я не в силах ей противостоять: я читаю письмо.
Это существенно портит положение дел. Надо сказать справедливости ради, что я использую любую возможность, чтобы почти с болезненной, лихорадочной тщательностью порыться в дневниках и телефоне Алекс. Я рою землю в поисках мобалийца и всегда обнаруживаю его. Я трясусь от страха быть застигнутым врасплох, я чувствую себя жалким рогоносцем, я говорю себе, что не должен копаться в чужих вещах, но на следующий же день возобновляю расследование — это становится дурным пристрастием, если не сказать прямо — мазохизмом. Среди ее записей я натыкаюсь на непристойности, которые меня просто убивают, я читаю слова, написанные по-английски: «Black to Blacks», в списке ее последних вызовов нахожу телефонный номер Кодонга, в черновиках песен — горы текстов, посвященных ему; как безумный я пытаюсь подобрать пароль и проверить ее почту, чтобы получить неопровержимое доказательство того, о чем подозреваю. Я даже не вполне понимаю, делаю ли я это из любви к Александрине, которая живет во мне, несмотря на мертвый сезон в наших отношениях, или я пытаюсь собрать побольше улик, чтобы наконец с чистой совестью бросить ее. Что касается ее, то тут тоже все неоднозначно. То ли страдание, которое я ей причиняю, заставляет ее искать счастья на стороне, то ли это просто предлог, чтобы иметь официальное право меня не любить. В общем, как-то вечером, в начале ноября, мы пришли с друзьями в ресторан, с нами полдюжины общих знакомых, да еще, разумеется, наши дети. Были Заина, Люк, Гвенола, Радо, Лоранс, и кто-то еще сидел между мной и Алекс. Атмосфера невыносимая, я для приличия улыбаюсь, но краем глаза наблюдаю за Александриной, ей явно паршиво, за весь вечер она не проронила ни слова, держится натянуто, взгляд рассеянный. Пока все делают заказ, Алекс отправляется в туалет, возвращаясь оттуда через пару минут, улыбается мне пугающе кривой улыбкой. Она садится, откидывается на стуле назад, делает мне знак, я наклоняюсь, и она шепчет мне, нервически гримасничая, за спиной сидящего между нами человека: «Я знаю». — «Что ты знаешь?» — резко выпаливаю я в ответ. «Я знаю, что у тебя кто-то есть. И имею доказательства». У меня опять сердце заколотилось, прошиб холодный пот, опять смертельная тоска на душе, опять я беру себя в руки, стараюсь успокоиться, хотя мне это плохо удается, — короче говоря, сильные ощущения, я за последнее время к ним почти привык. Присутствующие весело болтают, они превращаются для нас в часть интерьера, теперь существуем только Алекс и я: «О чем ты говоришь? Какие еще доказательства? Доказательства чего?» — «Ты прекрасно знаешь, о чем я». В течение трех-четырех минут я выкручиваюсь всеми возможными способами, хитрю, разыгрываю театральное представление, потом цирковое, ставлю подножки, ловушки, но в конце концов чувствую, что на этот раз сухим из воды не выйду. И вдруг она произносит то, чего я больше всего боялся и благодарил Господа за то, что она этого не спрашивает: «Ну, давай поклянись жизнью наших детей, что у тебя никого нет». У меня останавливается сердце. Я смотрю на нее с тем глубоким уважением, которое можно испытывать к злейшему врагу перед решающей битвой. Я честен, я играю по правилам, я признаюсь. Я убит, но в глубине души чувствую облегчение. Видимо, я даже не смог сдержать улыбку при упоминании Алисы, как когда-то Алекс не сдержалась при упоминании о своем мобалийце. Я признаюсь и вижу на ее лице тот же шок, что и полгода назад, когда однажды вечером я решил бросить ее ради певички, впрочем, на этот раз она не столь жестока. Ведь по-своему она отыгралась. У меня такое чувство, что на нас лежит проклятие, что жизнь — это замкнутый круг, порочный замкнутый круг.
Разумеется, это не конец сцены, а только начало. Алекс будто созревает для контратаки и быстро задает мне конкретные вопросы, один за другим: «Как ее зовут?», «Сколько ей лет?», «У нее большая грудь?», «Она худенькая?», «Сколько раз вы занимались любовью?», «Она сосала?», «Ты говорил ей: „Я люблю тебя?“» Время от времени официантка ставит на стол новые блюда. Я отвечаю на каждый вопрос, затем Алекс резко встает, не притронувшись к рыбному филе, от которого еще поднимается пар, вежливо желает всем приятного вечера, никто не осмеливается спросить ее о причине столь поспешного ухода, она покидает ресторан, все взгляды обращаются ко мне, затем все стремительно опускают взгляды, наши друзья немного в шоке, но делают над собой усилие, чтобы не вмешиваться в семейные дела. Вообще, конечно, чувство такта — адская вещь. У меня явственное ощущение, что я сейчас разлечусь на осколки, как разбитая витрина, и тем не менее я растягиваю рот в широкой улыбке и обращаюсь к детям: «Мои любимые зайчики». Я пытаюсь прийти в себя, глубоко дышу, но не собираюсь притворяться, что все в порядке. Катастрофа налицо. Я принимаю решение никуда не бежать, сидеть на месте и не беспокоиться по поводу того, что Алекс может наделать глупостей. В конце концов это должно было случиться. Зато теперь я избавлюсь от этого кошмара. Я без аппетита принимаюсь за свое блюдо, время от времени улыбаюсь детям, возможно чересчур широко. Их невинность поражает. У меня тут конец света, землетрясение — сердце-трясение, я бы сказал, — а они ни о чем не ведают. Я заказываю им десерт, продолжаю несколько натянуто беседовать с приятелями; после того как дети доедают сладкое, я вежливо раскланиваюсь, извиняюсь — объяснять, что у меня чрезвычайные обстоятельства, уже нет необходимости, — и, хотя глаза присутствующих наполнены крепким коктейлем вопросов, бессильного любопытства, сочувствия и уважения, я ничего не говорю, а только беру детей за руки, бросаю последний печальный взгляд на нетронутое рыбное филе Александрины, которое выглядит почти враждебно на широкой плоской тарелке, прощаюсь, завожу машину и еду домой. По возвращении я, как обычно, застаю Алекс на диване. У нее озабоченный мрачный вид, но она спокойна. Мы оба начеку: впереди финальная сцена нашего длинного спектакля. «Сейчас дети почистят зубы, мы их уложим и поговорим», — произношу я очень спокойным голосом, заранее готовясь к тому, чтобы во второй раз за год поставить вопрос о разводе. Уложив детей, я возвращаюсь в гостиную, сажусь в то же кресло, что и шесть месяцев назад, напротив Александрины. Наш разговор начинается в том же тоне, что и тогда, и примерно в то же время. Вскоре я узнаю, что «доказательства», о которых она говорила в ресторане, получены из уст Кристиана, которому я доверился и который меня предал. Забавные существа люди, не правда ли? Шесть месяцев назад я сломался через двадцать минут. На этот раз я продержался до самого рассвета: «Так ты действительно уходишь от меня?» — «Да, я ухожу от тебя». — «Ты больше меня не любишь?» — «Дело не в этом, просто мы больше не в состоянии жить вместе. Так надо». — «Ты любишь ее?» — «Не знаю». — «Но ты хочешь снова встретиться с ней?» — «Да». — «Ты хочешь снова заняться с ней любовью?» — «Да». — «Чем она лучше меня?» — «Слушай, дело не в этом». — «Ответь мне: что у нее есть такого, чего нет у меня?» — «Она нежная, она не ведет себя агрессивно, не унижает меня, мне с ней хорошо». — «А ты со мной нежен, ты не ведешь себя агрессивно, не унижаешь меня, мне с тобой хорошо?» — «Вот видишь, мы не понимаем друг друга и не поймем никогда». — «Значит, ты действительно уходишь от меня?» ну и так далее. Я говорю тебе, что продержался до рассвета, потому что в полвосьмого утра, дождливым воскресным днем, после энной бессонной ночи, потраченной на ораторские упражнения, приведение доводов, невыносимых описаний, оправданий, объяснений и довольно спокойных, но бесконечных разговоров, Алекс, в пятидесятый раз спросив у меня: «Ты уверен, что хочешь расстаться? Это действительно то, чего ты хочешь? Ты хочешь Алису?» — Алекс внезапно сползла по стене на пол и, уткнувшись лицом в колени, зарыдала. Она плакала, как четырехлетний ребенок, и слезы текли у нее по лицу: «Но почему ты меня не любишь? Почему? Чем я это заслужила?» И, видя ее такой уязвимой, такой одинокой, я понял, что ее безысходность имеет корни куда более глубокие, чем наш брак, что ее вопли отчаяния обращены не только ко мне и что тогда в ванной комнате, шесть месяцев назад, она не меня хлестала электрическим проводом. В этот момент я осознал, что не имею права бросить ее, что этот развод с моей стороны будет бесчеловечным поступком. Нельзя бросать в одиночестве растерянного, беззащитного человека. Даже мои вечные поиски счастья не могли оправдать такую жестокость. Кроме того, глядя на страдания Александрины, я серьезно усомнился в том, имею ли право на счастье. Вообще, это серьезный вопрос: имеем ли мы право, спасая свою шкуру, эгоистически бросить на произвол судьбы того, кому клялись в любви до самой смерти? Имеем ли мы право расстаться с человеком, если ему хуже, чем нам, если он более уязвим, если его душевное равновесие зависит от нашего решения уйти или остаться? Нет? Ты считаешь, я слишком самонадеян? Как бы то ни было, я взял ее руки в свои и принялся мягким голосом в пятидесятый раз объяснять одно и то же: «Послушай, я хочу разойтись не потому, что не люблю тебя, не потому, что хочу променять тебя на Алису, а потому, что после кошмара, который мы пережили, начинать все заново кажется мне безумием — все слишком далеко зашло. И даже если допустить, что мы можем начать с чистого листа — я способен сделать над собой усилие, — ты всю оставшуюся жизнь посвятишь отмщению. А на это, честно, у меня нет ни сил, ни смелости, я хочу выбраться из этого ада, стоп». Алекс смотрит на меня сквозь пелену слез и говорит: «Если я пообещаю тебе, что ничего подобного не случится, ты поклянешься забыть Алису?» Прежде чем ответить, я выдерживаю паузу. В глубине души я думаю, что такой исход дела наиболее предпочтителен для меня. Будем разумными людьми: все, чего я хочу, — это вырваться из кошмара, не усложнять жизнь своих детей, воспитать их, ездить всем вместе отдыхать, состариться вдвоем с их матерью, много смеяться, а вечером заниматься любовью, не испытывая при этом ни грусти, ни сожаления. Я улыбаюсь ей: «Да, я клянусь. А ты точно уверена в себе? Ты уверена, что можешь дать такое обещание? Ты чувствуешь себя способной на это?» Она отвечает, что да. Я улыбаюсь ей, ухожу в свою комнату, беру телефон и с могильным холодом в душе, но зато предоставляя Алекс лучшее доказательство своей честности, набираю Алисе следующее сообщение: «Пожалуйста, никогда больше мне не пиши и не звони. Никогда. У нас с тобой была красивая история, но я люблю свою жену. Прости». Я показываю текст Алекс и говорю: «Смотри внимательно, что я сейчас сделаю. Я отправлю это сообщение Алисе, потому что я хочу снова быть с тобой, потому что ты женщина моей жизни, потому что я не мыслю себе будущего без тебя, потому что я люблю тебя, потому что я очень-очень хочу, чтобы все было как раньше, о’кей?» Она соглашается и укоризненно добавляет, что я зря написал «прости»: «Ты не должен был извиняться». Тем не менее я осмеливаюсь ответить ей, что всего лишь хотел быть корректным, а сообщение и так получилось довольно жестокое и не стоит все усугублять. Я нажимаю «Отправить», силясь забыть о своей боли, о боли, которую причиняю Алисе, обо всем том хорошем, от чего отказываюсь. Сообщение отправлено. Я собираю волю в кулак, дабы одним махом все забыть, улыбаюсь Алекс своей самой широкой, самой оптимистической улыбкой, беру ее на руки, повторяя, что люблю толькоее и никогда не любил никого другого. Алекс, абсолютно обалдевшая и все еще несчастная, тоже пытается улыбнуться. Через несколько минут я получаю сообщение. Я стискиваю зубы, готовясь выдержать удар. Гневное сообщение Алисы переполнено оскорблениями. Беглым взглядом я пробегаю слова: «Fuck you», «Bastardo», «Sei una merda» — я не хочу это читать, не хочу в это вникать, это слишком тяжело, я все стираю, мне хочется умереть; Романце и Неруда потеряли смысл, все закончилось, больше нет ни ее улыбок, ни света, ни Италии, ни Сейшельских островов, ни счастливого февраля; я сам себя лишил тихой гавани, я сам себя убил. Я передаю содержание эсэмэски Алекс, и она с холодным удовлетворением смакует свою победу. Чтобы отметить завершение кошмара и переход на новую стадию в отношениях, мы удаляемся в спальню и занимаемся сексом с ощущением полнейшего эмоционального ступора. Ни один из нас не получает удовольствия, однако мы об этом не говорим. Просто все произошло слишком быстро, слишком рано, не вовремя. «Тебе грустно? — спрашивает Алекс глумливо. — Ну скажи, что тебе грустно, признайся». В этот момент ни один из нас не подозревает о том, что мы занимаемся любовью в последний раз.
В воскресенье льет дождь, мы с Алекс засыпаем в одной кровати, мне хочется заняться любовью, но, видя ее стеклянные глаза, уставившиеся в стену, я понимаю, что сейчас не время даже думать о сексе. На следующее утро мы чистим зубы над раковиной, и вдруг Алекс выплевывает пасту и, словно вызов, бросает мне вопрос: «Ну и каков следующий этап нашей игры? Мы на сто процентов верны друг другу или каждый втихаря ведет сексуальную жизнь на стороне, не нарушая семейных отношений?» Ее вопрос поражает меня до такой степени, что по спине пробегает холодок. Судя по тону, ее точка зрения ясна. Что до меня, то я больше не намерен терпеть отведенную мне роль рогоносца. Чтобы выразить свое нежелание
Три или четыре дня спустя, когда я собираюсь на работу после дневной сиесты, Алекс велит мне взять ее с собой. Она хочет посмотреть фотографии Алисы и почитать письма, которыми мы обменивались. Я чувствую, что выполнение этого ее желания лишит меня последних обломков разбившейся мечты. Я говорю себе, что наверняка Алекс теперь станет угнетать меня всю оставшуюся жизнь, но я, как обычно, веду себя покорно. Про себя думаю: «Господи, она даже не удосужилась спросить, не занят ли я, не помешает ли она», «Вот стерва, вот дура!» — но отвечаю Алекс: «О’кей, идем». Впрочем, тут же добавляю: «Знаешь, приготовься к тому, что ты не увидишь ничего особенного, в моем компьютере почти ничего не осталось. Я удалял практически все письма, одно за другим, ведь я предполагал, что однажды ты можешь случайно нагрянуть в офис». Будучи все-таки не полным кретином, я предвидел подобную ситуацию, как-никак я знаю свою жену. Я, разумеется, ничего не удалил, просто тщательно заархивировал письма Алисы в безымянной папке. Что касается фотографий, то, хотя меня и раздражает любопытство Алекс, какая-то частичка моей души втайне злорадствует: Алекс увидит, как Алиса красива, и расстроится. Итак, мы добираемся до офиса, властным движением она приставляет к моему компьютеру еще один стул и приказывает включить экран. К счастью, Алекс не очень умеет обращаться с компьютером. С почти трогательной наивностью она произносит: «Покажи мне все, я хочу проверить все файлы». Я удерживаюсь от того, чтобы сказать ей о куче работы, которая меня ждет, объясняю ей, что процедура займет добрых четыре часа, но если она так хочет, пожалуйста. Моя переписка с Алисой, состоящая из семидесяти страниц, спрятана в безымянной папке в файле «Архивы итогов генеральной ассамблеи». Я медленно и методично перехожу от папки к папке, Алекс нервничает и наконец сдается, ничего не поняв, и просит меня оставить эту затею. Вне себя от досады, безапелляционным тоном Алекс приказывает показать ей фотографии. Я открываю нужную папку, и на экране появляются многочисленные Алисы: Алиса в спортивной майке в Мексике, Алиса в Греции, Алиса на велосипеде, Алиса на мотороллере, Алиса на модельных пробах. Я искусно скрываю свою гордость, но втайне наслаждаюсь победой. В то же время мне очень грустно: я потерял ангела. «Она очень красива», — произносит Алекс странным голосом: в нем ненависть и восхищение. В моей голове молниеносно проносится извращенного содержания картинка, на которой Алекс с Алисой занимаются любовью. Кошмар! Внезапно, словно очнувшись от сна, Алекс говорит: «Вы с ней очень похожи. Прямо как брат и сестра». Она еще долго рассматривает фотографии, затем добавляет: «Ну ладно, теперь отправь их все до единой в корзину. И уничтожь содержимое корзины». Я все делаю, как она велит, я спокоен, ибо отлично умею восстанавливать уничтоженные документы. Я стараюсь развеять малейшие подозрения Алекс насчет того, что мне жалко фотографий, поэтому говорю: «Вот видишь, мне абсолютно нечего от тебя скрывать. Если тебя интересует что-нибудь еще, не стесняйся спросить». В этот момент я испытываю одно-единственное желание: чтобы Алекс наконец ушла и оставила меня в покое, наедине с моим отчаянием, с моей грустью, с моим стыдом, чтобы у меня было время привести мысли в порядок и усесться за работу. Однако, как раз когда пора завершать сеанс семейного мазохизма, Алекс, счастливая тем, что успешно помучила меня, ледяным голосом произносит: «А теперь проверим твою электронную почту». Я открываю почту, полностью освобожденную от писем несколько дней назад. Впрочем, там все еще висит последнее послание Алисы, написанное, когда я казался ей не куском дерьма, как сейчас, а королем солнечной Италии. Алекс приникает к экрану и внимательно смотрит. Письмо написано по-итальянски. «Переводи, — приказывает мне железный голос. — Ах да, в твоих интересах ничего не пропускать, я очень внимательно слежу». К счастью, в этом письме нет ни намека на Алекс или что-нибудь такое, что могло бы усилить ее ненависть ко мне. Однако в последнем абзаце она пишет, что хотела бы видеть меня голым, лежащим рядом с ней в постели. Она описывает, как мы молча томились бы желанием, растущим от одних лишь взглядов и слов, как мы сдерживали бы себя до той минуты, когда страсть стала бы совсем невыносимой. Она заканчивает строками о том, что единственная ее мечта — видеть меня сгорающим от желания, а потом отдаться мне. Пиф-паф — это удар не в бровь, а в глаз, у меня ощущение, что Алекс меня в буквальном смысле кастрировала. Я перевожу ей последний отрывок с преувеличенно смущенным видом, говорящим: «Прости, мне жаль, я не хотел, чтобы ты это услышала. Но ведь ты сама напросилась». Завершив чтение письма, я сказал себе: «Слава богу, пытке конец, теперь она свалит». Как бы не так! Ее лицо принимает ядовито-садистское выражение, и эта сучка осмеливается предложить мне следующее: «А теперь ты напишешь мне ее электронный адрес, вот здесь, на бумажке». Это уже слишком, чтобы я молчал, поэтому я собираюсь с силами и отвечаю своим жалким, неуверенным голоском: «Нет, прости, но нет, я не согласен, надо это прекратить, иначе мы никогда не справимся с ситуацией! Мы должны постараться начать наши отношения заново, как и договаривались в воскресенье, мы должны отвлечься, не дави на меня». Она вытаращивает на меня полные возмущения глаза, ее лицо искажается ненавистью, она окидывает меня с ног до головы презрительным взглядом, уродливо кривит рот, словно собирается плюнуть, и кричит: «Что?! Ты смеешь указывать мне, что делать?! Ты отказываешь мне в том, что я прошу?! Ты считаешь, что имеешь право отказывать мне в чем бы то ни было?! Ты в своем уме?! Сейчас же дай мне ее адрес!» — «Нет». Я смотрю на ее руки и думаю, что она наверняка врежет мне как следует, однако ничего подобного, Алекс только бросает на меня убийственный взгляд: «Ну, погоди!» В ярости она выдирает из моих рук мышку и, растерянно кликая на обе кнопки сразу, возвращается к началу страницы. Затем она отпускает мышку, берет ручку и с видом воинственной мстительницы переписывает адрес Алисы. Тут я не выдерживаю и начинаю открыто психовать: «Зачем ты это делаешь? Что ты будешь делать с этим адресом? Что ты хочешь ей написать? Скажи, умоляю!» Еще чуть-чуть, и я бы захныкал как ребенок, говорю тебе. Я настоящая тряпка, настоящий кусок дерьма, по-другому и не назовешь. «Не беспокойся, — отвечает она с плотоядной улыбкой, — я не стану ей писать, я просто проводила эксперимент, хотела понять, дашь ты мне ее адрес по собственной воле или нет». С этими словами она берет сумку и уходит, а я остаюсь один с чувством изорванной души, облегченной совести и небывалой до сего момента жалости к себе.
Почему я все время позволяю так с собой поступать? Почему я все ей спускаю с рук? Хороший вопрос, да? Я не знаю на него ответа. Я был измотан и подавлен, но, как всегда, не знал, что делать. Я всегда считал, что, не сопротивляясь, идя на уступки, угождая, я избегу конфликтов и Алекс отплатит мне любовью и лаской. Честное слово, я думал именно так. Я не отрицаю, что, возможно, корни проблемы моего хронического бессилия надо искать в детстве, в каком-то моем поступке, за который я до сих пор чувствую себя обязанным расплачиваться. Однако же ты не мой психоаналитик, и мы тут не собираемся изучать историю моей жизни. В каком-то смысле я в своем амплуа подкаблучника выступаю в защиту всех несчастных женщин, избиваемых парнями и не имеющих сил с ними расстаться. Обычно, глядя на таких женщин, принято говорить: «Они сумасшедшие! Как они могут терпеть это, почему не уходят?» Сегодня я готов ответить на этот вопрос: можно быть самым несчастным человеком на земле, можно чудовищно страдать, но не признаваться себе в этом. Ибо человек способен всю жизнь прожить с надеждой на избавление от боли и обретение любви. Можно годами перед самим собой симулировать слепоту, наотрез отказываясь замечать очевидное, и вместо любви довольствоваться ее иллюзией. Как говорится, можно любить своего палача. Хотя, разумеется, в нашей с Алекс совместной жизни было и много хорошего, даже очень много, мы испытали много счастливых моментов, это правда, я не хочу показаться несправедливым. Просто мне чаще вспоминается плохое, но это от боли, сейчас я не вполне в состоянии понять, что к чему. И все-таки я постараюсь внести ясность: нет, я не люблю страдать, я не люблю, когда на меня бросаются с электрическим проводом от лампы, — да, я люблю ласку и спокойствие, короче, я не мазохист!
Ну вот, значит, Алекс решила ничего не писать Алисе. Но я не осел, я довольно подозрителен, и у меня есть на то основание. На следующий день, после обеда, Алекс без предупреждения врывается в офис, отрывает меня от работы и приказывает мне освободить место у компьютера, она сейчас у меня на глазах напишет Алисе письмо, которым поставит девушку на место, я смогу прочитать это письмо, а потом мы вместе его отправим. В течение следующих полутора часов Алекс составляет текст, вылизывая каждую фразу и подбирая наиболее удачные английские обороты. Я наблюдаю ее эйфорию в бессилии ничтожного мужа и подлого любовника. В результате получается лицемерно-искреннее и лицемерно-великодушное послание глумливой желчной самки. Роли в этом письме распределены так: я маленький ветреный мальчик, капризный и безответственный, заслуживающий хорошей порки, но по-прежнему любимый доброй мамочкой. Алиса изображена в роли юной неопытной девицы, на свой страх и риск зашедшей во взрослую песочницу. «Дорогуша, не западай на женатых мужчин — это абсолютно дохлый номер. Лучше поищи себе парня своего возраста». Алекс же предстает в роли оскорбленной, но достойной женщины. Она так довольна своим письмом, что на целых полтора часа забывает о своей ненависти ко мне. Прежде чем отсылать, она спрашивает моего мнения. И я, как последний трус, как наивный идиот, в тысячный раз думающий, что теперь-то он точно освободит себя и жену от тяжелого груза измены, очертя голову бросаюсь в бездну: «Хорошо, хорошо, отправляй, она поймет». Еще ни разу в жизни мне не было так погано: я чувствовал себя жалким и униженным, маленьким, которым жена попользовалась как игрушкой, словно play-mobil, посмешищем, ставкой на карточном столе, предметом борьбы двух женщин, которые одинаково презирают меня, недостойным даже сильной ненависти, — в общем, куском дерьма, поверь. Я словно не существую. Вся эта ситуация обратилась в столкновение двух женщин, в схватку — единственный вид соперничества, который внушает им чувство страха и уважения, прости меня за такой женоненавистнический выпад, но ведь я говорю правду, правда? Впрочем, Алиса не стала тянуть с ответом. От нее пришло письмо, полное боли, гнева и жестокости. На следующий же день, зайдя по дороге в интернет-кафе, Алекс приносит мне распечатанное письмо: «Во-первых, я тебе не „дорогуша“. Во-вторых, мне не нужен твой рехнувшийся муженек, спасибо, но оставь его себе. Разбирайся сама с его проблемами». Операция Алекс удалась: она вызвала у Алисы отвращение ко мне. Мне хочется сдохнуть. Думаю, в этот момент я разом постарел на десять лет. Ничего не поделаешь, видимо, судьба обозлилась на меня, видимо, я не создан для счастья. И если я не умру от горя до конца этого года, то, скорее всего, закончу свою жизнь депрессивным, несчастным, сухим, уродливым и злым. В письме Алисы я наткнулся на одну очень хитрую и коварную фразу, от которой на меня повеяло могильным холодом, но ее подтекст не до конца уловила Александрина: «Ты производишь впечатление очень уверенной в себе женщины. Именно поэтому когда-нибудь я перешлю тебе письма, которые он мне писал». Когда во время нашей перепалки в субботу вечером я рассказал Александрине о своих письмах к Алисе, то значительно сократил их содержание. Я прекрасно понял, на что Алиса намекает этой фразой. Я чувствовал потребность кому-то довериться и поведал Алисе о вещах, никому не известных. Не хочу углубляться в эту тему, но речь идет об очень личном — об анализе супружеских отношений. Я говорил Алисе, что задыхаюсь в этом браке, что чувствую себя тюремным заключенным, но осознаю свою ответственность во всех смыслах слова. Я говорил, что отношения с женой изматывают меня и что мне не хватает смелости объяснить это Алекс, потому что это убьет ее, а она и так понимает, что у нас не все гладко, но я ни в коем случае не должен усугублять ее ситуацию. Алекс отвечает на письмо короткой самодовольной репликой: «Давай пришли мне его письма. Хотя я вряд ли узнаю из них что-то такое, чего еще не знаю, но ты пришли, если тебе это доставит удовольствие». Похоже, Алекс совершенно не заинтригована существованием каких-то писем, но, ежели Алиса их пришлет, мне крышка. Следующие два дня я провожу в страхе, что Алиса реализует свою угрозу. Я начинаю думать, что все женщины отвратительны, рядом с ними я ощущаю себя маленьким и беззащитным, мне вспоминается чья-то гениальная цитата: «Мне не выпало удачи быть педиком». Однако ничего не происходит, кажется, шторм затих. Звонить Алисе и умолять ее в память о нашей сказочной истории не посылать жене письма было бы верхом моего ничтожества, так что это исключено. На третий вечер после ссоры мы с Алекс сидим на диване и смотрим «Солярис», на экране тот эпизод, когда Джордж Клуни и Наташа Мак-Элхоун собираются заняться любовью (любовные парочки в фильмах сводят с ума нас обоих), Алекс хватает пульт, нажимает на паузу, поворачивается ко мне и, глядя прямо в глаза, спрашивает: «Что конкретно ты писал Алисе в этих письмах? Я уверена, что ты писал про меня гадости. Ты писал ей обо мне? Да? Ты ответишь? Что ты ей писал? Ты немедленно расскажешь мне, о чем писал!» Я трепещу, я вздыхаю, я покрываюсь потом, я поворачиваюсь так, чтобы сидеть прямо напротив Алекс, моя жизнь стала беспробудным кошмаром. Далее следует еще одна бессонная ночь. Проев мне плешь, добившись своего угрозами и шантажом, Алекс узнает правду о содержании писем. Она орет, мечет гром и молнии, сыплет оскорблениями, крушит все в доме, но на меня руки не поднимает.
После этого эпизода тучи не рассеиваются — все оставшиеся дни ноября проходят под знаком конфликта. От перспективы провести Рождество во Франции с детьми меня бросает в дрожь; Алекс снова спит отдельно, ведет дневник, часами говорит по телефону, смотрит на меня с ненавистью, отнимает все мои личные записи, а я рву себе душу, постоянно вспоминая об Алисе. В отличие от певички, ее нельзя забыть. Я умираю от горя. По совету Люка я сжег визитку ресторана с ее номером, а также удалил все письма и фотографии из компьютера, чтобы доказать самому себе наличие у меня силы воли и благородных чувств. Я все еще не могу спокойно смотреть матчи с участием команды Монте по «Евроспорту». Причем мне больно от мысли не только об Италии, но и обо всех романских странах, об оливковом масле, о сальсе, сандалиях, море, лете, цикадах и кипарисах. А мысль о том, что я потерял Алису, и вовсе сводит меня с ума, причем с каждым днем все больше. Меня почти не беспокоит вопрос ее отношения ко мне после всего, что произошло, но отсутствие между нами какой-либо связи страшно угнетает. Несмотря на суровый поворот событий в моей жизни, на возмущение и боль, испытываемые Алисой, на профессию палача, которой виртуозно овладела Александрина, Алиса продолжает символизировать для меня мир, счастье, ясность и равновесие. Я чувствую то же, что в день нашего прощания в скверике в Романце, когда, вопреки всякой логике, слова о вечной разлуке звучали фальшиво. Единственное, в чем я уверен, так это в моей привязанности к Алисе. Она притягивает меня в прямом смысле слова, будто между нами действует особый физический закон. Я чувствую это притяжение, несмотря на его абсурдность. Алиса притягивает меня просто потому, что она — это она, а я — это я. Я имею в виду, что она не только мой итальянский ангел, она особенная, в чувственном плане тонко организованная, глубокая, она создана для удивительных переживаний, для необыкновенных событий. Я не хочу показаться мистиком, но какой-то внутренний голос, возможно голос разума, инстинкта самосохранения, выживания, обновления, голос надежды и веры — не знаю, как еще определить его, — говорит мне, что я должен идти к ней без страха и сомнений, ибо она мой свет, мой белый парус. Постепенно потребность думать об Алисе восторжествовала над тяжелой армией Александрины. С каждым днем мое отчаяние росло, но вместе с ним почему-то росла и вера в себя. Парадокс. В общем, однажды утром я нахожу в себе силы и отправляю ей электронное письмо, где прошу прощения, говорю о данном жене обещании не искать ее, о моем жалком положении, о наших прекрасных воспоминаниях, которые я не хотел портить, но испортил. На следующий же день она отвечает мне, что я сделал ей больно, что она старается меня забыть и начать нормальную жизнь, и если я буду вновь ей писать, то она свяжется с моей женой, как бы это ни было подло с ее стороны. В конце письма она цитирует сентиментальное и довольно пессимистическое стихотворение Назыма Хикмета, ты его знаешь? Безумие заключается в том, что этой же ночью, а именно в три часа, в комнату врывается Алекс и грубейшим образом нарушает мой сон. Глаза ее искрятся причудливым огненным коктейлем, в котором намешаны гнев, паника и женская, почти сверхъестественная, интуиция. Она говорит: «Поклянись мне, что ты не входил с ней в контакт с тех пор, как отправил эту эсэмэску. Сейчас же поклянись жизнью наших детей». Я спрашиваю: «Ты для этого меня разбудила?» — а потом даю ей кощунственную клятву. Она уходит, а я, эмоционально изможденный, засыпаю с чувством отвращения к самому себе, но без малейшего намека на страх или волнение.