Я - чеченец
Шрифт:
Новые люди, нет. Им больше не нужно небо. И это правильно. Те, кто смотрят на небо — сходят с ума. Здесь, внизу есть работа и дом. А там — только холодная синева. Страшно даже смотреть в потолок — вдруг в нем будет дыра? Тем, кто видел небо, трудно жить на земле.
Поэтому они не смотрят. Только немногие нашли короткую дорогу, они думают, что нашли короткую дорогу, они идут к небу по белым дорогам кокаина и героина, они залезают с черного хода.
Мы хотели вознестись.
Каждый видел небо и дорогу к нему по-своему. Аслан просто хотел стать летчиком. Он хотел лететь
Он стал ангелом, сгорев в учебном самолете на взлетной полосе, когда неопознанная авиация разбомбила аэродром под Грозным.
Я впервые вознесся в небо в 1989 году. На самолете Аэрофлота, рейс Грозный — Ленинград. Помню, как смотрел в иллюминатор на ватное покрывало облаков, в дыры которого виднелась земля, такая далекая и маленькая.
Детство — это язычество. В детстве мы говорим с деревьями и травой, знаем душу ветра и видим лицо дождя. Мое язычество знало своих богов по именам: на столе в моей комнате, где я готовил уроки, всегда лежали толстые академические издания мифов арийских народов.
Глядя в иллюминатор, я почти видел их, богов. Тени, бегущие по облакам, были не просто тенями. Это Индра путешествовал со своей свитой гандхарвов и апсар, небесных музыкантов и танцовщиц. На фоне солнечного диска сияли фигуры Ашвинов, божественных близнецов. И, конечно, само солнце. Я знал 108 его имен: Сурья, Арьяман, Бхага, Твашта, Пушан, Арка, Савитар, Рави… я до сих пор их помню.
Но, взлетая в небо на самолетах Lufthanza и Emirate Airlines, я больше не вижу. Оно стало пустым, небо. В нем больше никто не живет. Теперь небо — как расселенная коммунальная квартира, в ожидании новых хозяев, которые снесут перегородки, сделают евроремонт и поставят стеклопакеты.
Я учился в университете, посещал лекции, сдавал зачеты и экзамены. А после лекций я шел в библиотеку на Менделеевской линии и читал дореволюционное издание «Жизнеописания Будды» в переводе Константина Бальмонта.
Я прочел переводы Упанишад. Помню, хорошо помню этот вечер: я ехал в трамвае, трамвай переезжал Дворцовый мост. Я прочел о том, что мы искры, далеко отлетевшие от огня. Поэтому нам так темно и холодно. И все вокруг — чужое. Да, это так, я понял, что это так. Мне было темно и холодно, всегда.
Мы должны вернуться. В огонь. В синее небо, пылающее люминесцентным огнем, навечно.
В тот год я бросил учебу, оставил подругу, на которой хотел жениться, обрил голову и принял суровые обеты. Еще через год я улетел в Индию, самолетом Аэрофлота, рейсом Москва — Нью-Дели.
Все это отдельная длинная история. Но рассказ не обо мне. Я только хотел сказать, что мы старались попасть на небо, и каждый видел дорогу по-своему.
Марат жил в Гудермесе. Я не знаю, что стало с его учебой в Грозном — может, в независимой Ичкерии позакрывали все институты, может, в них уже не было смысла учиться. Так что Марат не доучился на нефтяника, как и я тогда не доучился на юриста. Зато Марат стал учиться другому.
В Гудермесе
Новые проповедники не признавали дополнений к Корану, не чтили адата. Вместо привычной свободы — суровые и жесткие правила поведения, самоограничение, регулярные молитвы, подчинение и дисциплина.
Марат стал строгим мусульманином. Он не брил бороды, регулярно совершал намаз, не смотрел телевизор, не читал книг и газет, не пил, не курил и даже не глядел на девушек.
Все это очень беспокоило тетю Люсю.
Она громко ругалась, срывая голос, обзывая приезжих проповедников разными нехорошими словами, запрещала Марату посещать собрания секты.
Марат молча улыбался и смотрел на мать своими прозрачными голубыми глазами. Потом прижимал ее к своей груди и говорил: «Мама, я тебя очень люблю. Но такова дорога в рай. И другого пути нет. Я хочу вернуться к Аллаху. А ты не плачь. Аллах обещает, что каждый его верный слуга сможет забрать в рай всех своих родных. Я возьму тебя с собой на небо, мама».
Верный слуга Аллаха должен принять участие в джихаде, священной войне. После прохождения азов вероучения в теории неофитов стали готовить к практической религиозной деятельности. Марата обучали по программе подрывника-диверсанта.
Когда федеральные войска подходили к Гудермесу, тетя Люся заперла Марата в летней кухне. Постелила сыну на раскладушке, заперла снаружи и легла спать. Утром Марата уже не было. Он сбежал из-под домашнего ареста через узенькую форточку. Не зря ведь его учили на диверсанта.
Эта форточка должна была стать его воротами в рай.
А вез его в рай старый раздолбанный грузовик. Его, и еще многих таких же, как он, подрывную группу, получившую задание заминировать дорогу на подступах к Гудермесу.
Они не знали, что боевики уже договорились с федералами о сдаче города без боя. И что их принесли в жертву.
В грузовике лежали взрывчатка и мины, но не было ни одного автомата.
На утренней дороге их ждали. Грузовик пропустили и замкнули кольцо.
В их смерти было мало красоты и героизма, некрасиво и совсем не по-геройски умирать вот так: вываливаться из грузовика, бежать в разные стороны по обочине и падать лицом вниз после одиночных выстрелов не вынимающих сигарет из зубов омоновцев.
Трупы погрузили в тот же грузовик, привезли в Гудермес и вывалили на центральной площади. Тетя Люся забрала Марата и похоронила его.
Да, Аллауди погиб под бомбежкой. Тимур умер от разрыва сердца. От всей семьи остались только Марета и тетя Люся. Они и похоронили Марата.
Но девять дней спустя тетя Люся еще один раз, в последний раз, видела Марата живым.
Она проснулась среди ночи, без всякой причины, не сходить по нужде и не от громкого звука. Просто открыла глаза. И поняла, что ее разбудило. Взгляд, тот самый взгляд прозрачных голубых глаз. Марат сидел на стуле рядом с кроватью матери и смотрел на нее.