Я, Чудо-юдо
Шрифт:
– Вот, Платон хотеть помогайт мне! – обрадовался браве риттер. – Ти сам сказайт, что тут демократий!
– Ничего, у меня демократия американского образца: свобода человека кончается там, где начинается произвол Пентагона. Если кто не понял, Пентагон в данном случае – я. Ничего с твоим доспехом не сделается, в смысле, хуже уже не будет. В крайнем случае попросим Черномора привезти тебе комплект.
– Это мой фамильний меч! А на щит – родовой герб!
– Тем лучше, значит, дворянская гордость не позволит тебе угробить еще и их из-за нежелания поработать руками. Ну все, хорош болтать. Пошли, Платоша.
Оставив Рудю под гнетом трудотерапии,
Ее лесистая макушка вздымалась над морем почти на километр. Южная и западная части горы еще как-то сочетались с прибрежным обликом. А вот с севера и востока подошву украшали дубы и кедры, на северном склоне росли сосны, на восточном – ольховник. Склоны были ступенчатыми, и на них встречались невероятно красивые цветочные поляны.
На самом обширном из уступов, близко к подошве, лежало озеро. Без отдельного названия – просто Озеро, чтобы отличить от Хрустального, имевшегося на севере.
Мы с Платоном дошли до сосняка, и я указал новгородцу деревья, которые наметил под сруб по его рекомендации. Платон внимательно осмотрел их, обходя кругом, поглаживая кору, наконец прищелкнул языком и заявил:
– Самое то, Чудо-юдо, нашел самое то, что надо. Красавицы!
– Мне их уже жалко, – признался я. – Может, ну его, этот плот? Или давай пальмы используем. Нет, правда, нам же не «Кон-Тики» строить! В крайнем случае навяжем бамбуков.
– Любопытно попробовать. Только мы же сосны не абы какие валить станем! Вот, гляди, к примеру, – эта сосенка нездорова. Для корабля бы я ее не взял, но для плота сгодится, а дерево все одно обречено. Потом вот еще, тоже хворое. А вон то – среди поросли задыхается…
Весна вдохнула в нас силы, и тремя голосами при одном воздержавшемся решили построить плот. Вроде бы и не особенно он нужен, покорять на нем море – затея так себе, по крайней мере, вслух ее только критиковали, но мысль о плоте всем пришлась по вкусу. Кроме кота – он и воздержался. Но коту и вообще все было до лампочки, он в тоске пребывал.
То есть тоска – не совсем точное слово… Вы не забыли, что у нас стоял весенний месяц март? В целом поведение Баюна мало изменилось, но последнюю неделю он стабильно, как на работу, на несколько часов в день уходил из дома предаваться безысходному одиночеству.
– Хорошо это, что дерево знакомое на острову имеется. Этак, ежели все сладится, когда-никогда можно будет и о ладеечке подумать. А тут, чтоб дело не запороть, древесина привычная нужна. Я ведь корабельничал только дома, да потом у норвежцев, а там лес привозной, наш. В других местах не довелось.
– У норвежцев? – Мне вспомнились прочитанные в библиотеке рассказы путешественников об этой стране, которой из-за более ловких соседей никак не удавалось толком встать на ноги. – Я думал, они не допускают рабов к кораблям. Как в старые времена.
– Некоторые – да, – согласился Платон. – Торвальд, норвежин, что купил меня на халландском торгу, в самый раз из таковых был. Жил по старинке, заветы прадедов блюл. Плотничал я у него по-простому, лавки там, корыта тесал, подклети чинил. Скучал, конечно, после корабельной-то артели. Но ничего, жили в ладу. Только недолго это длилось: как раз в те годы Шиенский епископ, что к короне так и тянулся, залютовал, весь берег данью
– Отвел душу на любимой работе?
– Отвел… Но и горюшка хлебнул с избытком, – почему-то с улыбкой сообщил Платон. – Епископ Шиенский взялся за нас – ого-го. Кто веру латинскую принимал, еще ничего жили, а кто не желал – тем особое мыто навесил. Почти все, что на стапелях заработаешь, отдаешь. И все равно не всякий на тебя и посмотрит. Повелось, например, что иноверцев кормить запрещалось, кроме как в королевских корчмах – а уж такую бурду там давали…
– Сочувствую.
– Да ничего, иным хуже доля выпадала, грех мне жаловаться. Хоть, правду молвить, в других краях спокойнее жилось, даже у магометан. Грозили они нам муками бесчеловечными – а все к добру повернулось, как всегда на свете.
– Тебя послушать, так худа вообще не бывает, – усмехнулся я.
– А откуда ему взяться, худу-то? Верно, бывает: сатана с недолей соберется ходить по земле, горе сеять, хворь да мор. Так ведь то не худо, а попущением Божьим человеков испытание. А всякое прочее худо человек сам себе выдумывает, когда потерпеть не хочет. Или, того хуже, когда ленится добро сделать.
– Сколько ты лет по чужбине мотаешься?
– Дай припомнить, – озадаченно сказал Платон. – Этой зимой мне тридцать шесть сровнялось, а впервые в полон попал – восемнадцать весен было. Знать… гляди-ка, ровно же восемнадцать получается!
Он сказал это с улыбкой, а мне как-то жутко сделалось.
– Ровно половина жизни, – кивнул я. – Неужели не страшно думать, что полжизни потеряно?
– Почему потеряно? – удивился Платон. – Экий ты, Чудо-юдо… Тоже вот торопыга. Как можно жизнь-то потерять? Было бы можно, так другие бы находили, а нашлись бы и те, кто отнимать надумал. Да только век человеческий свыше отмерен.
– Я не о том. Что сделано-то за это время?
– А что? Пожито – чего еще от жизни ждать? Об одном жалею, что бобылем остался. Но все в руце Божьей. А в остальном грех плакаться: без дела не сидел, добра людям не жалел. Добро же, оно всегда к человеку вернется…
– И даже страшно не было тебе? – спросил я, все думая о том, что со мной сделается, если проживу на острове восемнадцать лет.
– Страшно? – переспросил Платон и пожевал губами.
Видно было, что прежде он никогда не задавался этим вопросом – и другого ответа уже не требовалось, поэтому я спросил вновь:
– А по родине ты разве не скучал?
– Зачем? – пожал он плечами. – Скучать – себя изводить. Добро бы ждали меня там, старики-родители, или жена, или, того пуще, детишки малые. Тогда другое дело, тогда бы я еще в Норвегии согласился бежать – это наших несколько на второй год епископских харчей удумали. Да ведь я десяти весен сиротой остался. Взял меня дядя к себе, ковальскому ремеслу обучил – спасибо ему, да, вишь, в семье он меня во всем после своих домочадцев ставил. Вот пятнадцати лет и подался я в Новгород. Вспомнил отцову науку, поплотничал, да к артели корабельной прибился. Славный труд, только, скажу я тебе, Чудо, трудненько было на плаву-то держаться. В Господине Новгороде мастеров что звезд на небе. Бывало, без работы засидишься и пойдешь дурить. С иными артельщиками и дрались – ой-ой как! Теперь же совсем сноровку растерял – куда возвращаться?