Я, Чудо-юдо
Шрифт:
Но радость была сильнее изумления. Парни (включая хвостатого) вели себя как дети, вертели головами по сторонам в поисках новых чудес. Только Настасья держалась иначе, в ее взоре я заметил напряжение. Не испуганное, нет – напряжение мысли.
Я промолчал, но когда ребята поднялись наверх, чтобы проверить свои комнаты, спросил:
– Настя, ты видела сон?
– О чем ты? – вздрогнула она.
– Странный сон. Я видел. Сначала – будто бы я остров, а потом… потом будто смотрю со стороны, а на что – непонятно.
– Мне снилось, что я иду по радуге, –
– Бренное и вечное, радуга, разговор без слов или забытые слова, – повторил я, сравнивая со своими впечатлениями. – Что еще видела, Настя?
– Ничего, – сказала она, попыталась отвернуться, пересилила себя, вновь посмотрела мне в глаза, но все равно уже было ясно, что неправду говорит.
– Настя, это может оказаться очень важно.
– Нравится мне у тебя на острове, – сказала вдруг она. – Вольно тут живется. Знаешь почему? Мы все от тебя зависим, а ты никого не неволишь, не попрекаешь.
– Хм, это ты не слышала, как мы с Рудей всю зиму прособачились.
– Да котик рассказывал, – улыбнулась Настасья. – Это ничего, волю давать – не значит попустительствовать. Ты, Чудо, душу не гнетешь. Вот и мне не гнети. Для чего тебе сон мой?
– Хочу понять, что произошло.
– Чудо произошло. Бога поблагодари и в расчет не бери, потому как чудеса не повторяются.
Верно. Но вот готово же повториться чудо, о котором я еще вчера размышлял – наш удивительный быт. И даже не будь этого загадочного волшебства, восстановившего терем, правда, разве стали бы мы сидеть у разбитого корыта? И разве у кого-то возникла мысль покинуть остров? Нет, мы просто приняли как должное, что нужно поработать, и все снова наладится…
Повторение чуда – не будет ли само по себе чудом из чудес?
Так подумал я, но промолчал – видел, что Настасье не хочется продолжать разговор. Да и сам вспомнил, как до странного несерьезно воспринимаются многочисленные артефакты, которыми под завязку загружен остров – а ведь все они тоже не что иное, как повторенное чудо…
Странно тут все и запутанно, хотя не отпускает ощущение близкой разгадки…
Спустились сверху ребята. Рудя шел последним, в задумчивости кусая губы. В руках он что-то вертел, я присмотрелся – железный башмак, новенький, сверкающий.
– Нихт ферштейн, – признался он. – Когда доспехи заржавели окончательно, я их выбрасывал, а этот сабатон потерялся. Теперь вхожу в спальню, а он блестит под кроватью…
– В тереме все восстановилось, – сказал Баюн.
– Нет, котик, – возразил рыцарь. Прежде он так называл Баюна с усмешкой, но в последнее время перенял у Настасьи это обращение как обычное. – Ты заметил, что все на своих местах? А сабатон… не мог потеряться там. Я бы обязательно нашел под кроватью. Это… как будто сбылся сон.
– Какой? –
– Мне этой ночью приснилось, что я вернулся в Фатерлянд, все просят у меня прощения, а мне неудобно, потому что я без доспехов, и даже не помню, где они. Словно я их потерял. И захотел найти… А потом проснулся.
– Да нет, – махнул рукой Платон. – Сон тут ни при чем. Мне вот ничего не снилось, а все вещи на месте.
– Я тоже спал как убитый, – добавил кот. – Правда, вещей у меня и так никаких нет, но терем-то вернулся, а больше мне на острове ничего и не надо. Однако не позавтракать ли нам наконец? – сменил он тему. – Желудок у кота небольшой, про запас в него еды не натолкаешь, и ваш покорный слуга уже близок к голодному обмороку.
– Вы ешьте, – сказал Рудя и направился к двери. – А я все-таки схожу посмотрю…
Он вернулся минут через пятнадцать, с глупой счастливой улыбкой на сияющем лице и неподъемной охапкой своих разлюбезных доспехов.
С тех пор я взял себе за правило по возможности выплывать навстречу всем гостям. Обычно на плоту, который двигал силой волн, в малахае-невидимке, в компании кота. Как правило, на дальних подступах пришельцы еще были расслаблены, но уже можно было понять, если замышляли что-то нехорошее – и по степени готовности к бою, и по выражению лиц, в конце концов.
Гости, конечно, с интересом наблюдали приближение бесхозного плота, иные пытались его приватизировать, пока с острова не видят. Я с ходу спрашивал, говорит ли кто-нибудь по-русски. Неведомо откуда звучащий голос производил неизгладимое впечатление, некоторые хватались за оружие, тогда мне приходилось забираться на борт и по-скорому отвешивать оплеухи наиболее ретивым воякам, пока и впрямь кого не покалечили.
Тут главное – не позволить опомниться. По методу спецназа: ошеломить, подавить, исключить саму возможность мысли о сопротивлении. Самых отпетых головорезов превратить в кротких овечек, ждущих отдельного разрешения даже для того, чтобы перевести дыхание. Я забрасывал пришельцев вопросами: кто такие, куда и зачем плывут? – не заботясь, понимают ли меня.
Впрочем, русский язык, оказывается, имел широчайшее распространение, и обыкновенно на борту находился кто-то, бегло на нем говорящий. В самых запущенных случаях я звал на помощь кота: хоть через пень-колоду, хоть жестами, но он умел объясниться практически с любым жителем Европы.
И в нескольких случаях эта тактика отлично себя оправдала.
– Стой, куда прешь, рыло немытое, назад! А ну, брось железку! Кто тут по-русски бельмесает? Назад!..
Словившее плюху лицо неопределенной национальности отбросило багор и скрылось на корме. Основная часть пестрого экипажа уже твердо обосновалась на мачтах, но капитан, он же хозяин «эскадры», с тремя приближенными спрятались в трюме. Туда я, избавившись от назойливого внимания отважного матроса, и стал ломиться.