Я чувствую себя гораздо лучше, чем мои мертвые друзья
Шрифт:
Снова между ними это расстояние, бесконечное, как пустыня.
– Я ни о чем ее не расспрашивала. Мы продолжили жить. По утрам я уходила в школу, она – наработу. Мы мало общались, так повелось. Школа стала занимать все больше места в моей жизни, и дома поселилось молчание. Иногда она плакала. Но… мне не хочется разговаривать об этом с вами.
Правая рука пожилого мужчины поднимается, на секунду зависает в воздухе, словно он собирается просить слова, затем снова опускается на колено, ладонью вниз. Бланш мысленно отмечает, что ногти Макса красиво пострижены, безупречно отполированы. Старики следят за своими ногтями, она не раз в этом убеждалась. Бланш поднимает голову, смотрит отцу в глаза. И на нее накатывает зыбкая волна.
Ее наполняет запах, аромат поцелуя, но она не видит лица, источника этого поцелуя.
– Ты думаешь… о ней. Я тоже.
Слова – сокровище, дистанция между ними исчезает. Он продолжает:
– Когда я познакомился с Элен, ей было всего два года, а мне шестнадцать: между нами четырнадцать лет разницы. Это было в тысяча девятьсот сорок четвертом году, Бланш, в то время, когда даже подросток понимал, что для обретения свободы, надежды на счастливую жизнь необходимо помогать друг другу. Моя мать сделала свой выбор. Днем она продавала туфли в магазине на улице Лувр, обувала богатых женщин, зачастую продажных, а ночью бежала помогать прятать одних, кормить других, создавать нужные связи. Так она познакомилась с родителями Элен, тоже состоявшими в подпольной организации. Как-то вечером Пьер и Камий – так звали родителей Элен – поехали на мотоцикле по срочному заданию в Турен. Погода той ночью была нормальная, ни дождя, ни тумана, и дорогу они знали прекрасно. Тем не менее, их занесло на повороте. Возможно, из-за темноты, усталости, или что-то их ослепило? Как бы то ни было, умерли они мгновенно. Малышка Элен спала у нас, да так у нас и осталась. И выросла она в нашем доме, в Баньоле. Моя мать очень ее любила. Я… не успел тебе рассказать о моей матери, она умерла, когда ты родилась, я осиротел и одновременно стал отцом, вмиг повзрослев.
Когда твоя мама была маленькой… Я играл с ней, как любой старший брат, защитник. Элен росла без подруг, очень хорошо училась в школе, затем в лицее… В двадцать лет она уже работала, окончив курсы секретарей. Получив свои первые деньги, она подарила моей матери потрясающий платок «Эрмес», серебристо-бежевый, который стоил ей половины зарплаты. [28] Это в двадцать-то лет. Мне было тогда тридцать четыре. Я работал инженером-автодорожником, много ездил по Франции, по Европе… Элен захотела все это отпраздновать – свою работу, зарплату, платок и независимость. Я был проездом в Париже. Мы открыли бутылку шампанского. Стоило мне увидеть изгиб шеи Элен, и моя броня разлетелась вдребезги. В Элен появилась новая грация, от ее золотистых волос исходил пленительный аромат, а грудь вызывающе поднималась всякий раз, когда она затягивалась, куря сигарету. Ребенок, которого я всегда в ней видел, исчез в одно мгновение. Передо мной была очень красивая молодая женщина. Ее накрашенные ногти… Они меня очаровали, я мечтал, чтобы ее пальцы гладили меня по лицу… Я так отчаянно захотел, чтобы она стала моей. Элен тут же почувствовала мое волнение. Она знала, что со мной она будет как за каменной стеной. Мы поженились очень быстро, несмотря на то, что моя мать призывала меня одуматься, считая это чистым безумием.
28
Имеется в виду шелковый платок с выполненным вручную рисунком – получившее культовый статус изделие французского Дома высокой моды «Эрмес» (Herm`es), ведущего свою историю с 1837 года. – Примеч. ред.
Я любил ее, Бланш, любил всем сердцем. Я перешел работать в министерство и обосновался в Париже. Мы были безмятежными, благоразумными. И, мне кажется, счастливыми.
Элен казалась спокойной, она изучала английский, мечтала выучить итальянский, когда-нибудь и японский… Прошло несколько лет, мы все чаще открывали шампанское. Потом стала приходить тревога, каждый месяц. «Значит, в следующий раз получится, правда?» Тревога переросла в страх, страх превратился в тоску. Беременность все не наступала. Какой-то глупый
Как-то ночью она вернулась пьяная и набросилась на меня. Мы занялись любовью, чего уже давно с нами не случалось… Элен, как заведенная, повторяла, что ей скоро исполнится сорок. Я уже смирился в свои пятьдесят три года, что никогда не стану отцом. Но ты родилась за несколько дней до ее сорокалетия. Я купил по этому случаю духи, твоя мать нежно улыбалась. Открылась новая страница нашей жизни. Мы тебя назвали Бланш.
С твоим рождением Элен словно озарилась. У нее появилась тысяча планов. И периодически она не возвращалась вечером домой. Я был ей в тягость. Обузой. Когда-то я влюбился и выбрал ее. Она была растрогана, заинтересована, возможно, видела во мне заботливого отца. Теперь ее терзало чувство долга, я стал для нее мертвым грузом. Долг вместо права выбора связывал ее по рукам и ногам. А я стремился к ней. Склоняясь над ней, своей женой, я опускался все ниже и ниже. Мне понадобились годы после нее, чтобы вновь расправить плечи. После нее и тебя.
Тебе еще не исполнилось трех лет, когда я снова прождал ее всю ночь. Вернувшись после своей отлучки, она умоляла меня ни о чем ее не спрашивать. Она упала на колени, я ее поднял, прошептав: «Я никогда у тебя ничего не спрашиваю». Ее тело было ледяным. Она провела в постели больше недели, поддерживая силы лишь маленькими порциями бульона, который ей готовила соседка. И однажды ночью, словно в бреду, она рассказала об этом венгре. Об их двадцати четырех часах безумия на улицах Парижа. О том, как они не могли оторваться друг от друга. О Будапеште, где он ее ждал.
Я очень испугался того, что могу ее потерять. Почти каждый день она писала ему письма. Она не пряталась, в эти ужасные минуты отступал я, закрываясь в нашей комнате, неспособный на большее. Пойти дальше, хлопнуть дверью или потребовать, чтобы она ушла. Прошло восемь, двенадцать, тридцать дней, ее поступь стала хрупкой и в то же время тяжелой, нерешительной. Довольно быстро я понял, что она не уйдет. На другом конце Европы ее больше не хотели. За два месяца она поблекла, через полгода ее лицо уже напоминало неподвижную маску. Я подумал, что она решила умереть.
Но у нее была ты. Твой лепет пробивал броню ее безразличия, это было едва ощутимо, но заметно для того, кто ее знал. Больше всего ей нравилось учить тебя читать. Тебе только исполнилось четыре года. Медленно, незаметно в ней вновь что-то загоралось. Она возвращалась к жизни, к нам. Я верил в это, я хотел верить. До того январского утра, до той поездки в Версаль, где он вновь вернулся, чтобы заполонить собой весь небосвод ее памяти.
Потом… я исколесил всю Европу. Берлинскую стену еще не снесли, я соглашался на командировки в Восточную Германию, Румынию, Польшу и даже Венгрию. Всякий раз, когда на какой-нибудь хмурой улице Будапешта мне встречался мужчина лет сорока, я хотел наброситься на него, повалить на землю, избить до полусмерти, задушить… Но продолжал идти дальше. Пока я бороздил эту унылую Европу, Эрик Эрналь постоянно держал меня, дезертира, в курсе вашей жизни. Письма, телефонные звонки, телеграммы, факсы… Это он сообщил мне о смерти Элен. Я… время для меня словно остановилось. Это был период полного забвения, алкоголя, дикого отвращения…
Я вспомнил былую тоску, и не знаю, как не упална охровую тропу, лицом в пыль. [29]Осев на своем соломенном стуле, Макс кажется слишком крупным. Бланш видит перед собой старика. Чего он ждет? На что надеется? Неужели еще на что-то надеется? На то, что истории, образы смогут восполнить чье-то отсутствие? Гнев, поцелуй, пощечина – а завтра болезнь, смерть? Она мысленно подается назад, хотя тело ее не сдвигается ни на миллиметр, осознает, насколько ей хочется остерегаться этого – долга, который внезапно, хаотично куют кровные узы…
29
Франсис Жамм, «Грусть», сборник «Прогалины в небе», Французский Меркурий, 1906.