Я, депортированный гомосексуалист...
Шрифт:
В июне 1940 года «странная война» перестала быть странной. Перейдя в Бельгии линию Мажино, немцы хлынули во Францию, не встретив ни малейшего сопротивления. Переправиться через Вогезы оказалось сущим пустяком для этой армии, чью ошеломляющую энергию мы недооценивали. [3] Они триумфально вошли в Мюлуз: в безупречной амуниции, начищенных до блеска сапогах и мундирах с иголочки. Наша семья смотрела на все это со слезами. А вот сосед был полон злорадного ликования.
3
«В 1870 году эльзасцы уже пережили разгром армии, потерявшей Эльзас за два дня и раздавленной врагом, вчетверо ее превосходящим, не сумев мобилизоваться вовремя и несмотря на отчаянное сопротивление». (Jean Ritter, L'Alsace, PUF, 1985.)
Мы думали о всех моих братьях, от которых не было весточки с самого начала
Немцы смотрели на это сквозь пальцы, однако следили, чтобы пленники не останавливались. Впрочем, толпа была такой плотной, что остановиться было и невозможно, людей будто несла волна. Смертельно усталые, набросив что-нибудь на плечи, они шли в лагерь для пленных на территории Германии. Мы с сестрой, часами смотревшие на них, словно прилипнув к стене нашего дома, выкрикивали имена и фамилию наших братьев. Кое-кто таким способом получил хоть какие-то известия о своих родных. Но в нашем случае это не сработало.
После полного разгрома и разрыва Версальского мира мы оказались под немецким сапогом [4] . Началось выселение нескольких сотен тысяч нежелательных эльзасцев. Новые власти сразу приказали закрыть Страсбургский собор и выслали епископа де Меца. [5] Французский язык и некоторые местные диалекты оказались под запретом. После подписания перемирия три департамента Верхнего Рейна, Нижнего Рейна и Мозеля, отвоеванные Францией в 1918 году, были грубо аннексированы в нарушение условий соглашения. Волею судьбы нам пришлось раствориться в великой Германии. Нас присоединили к областям Бад и Сарр-Палатинат. [6]
4
«Хлынувший через две недели после того, как Петен заявил о богатых перспективах, открывавшихся для Франции новой политикой коллаборационизма, о которой было объявлено в Монтуаре, поток крестьянских семей, священников, монахинь, в соответствии с планом радикальной германизации, который немцы категорически запретили разглашать, явился для общества своего рода электрошоком». (Rita Thalmann, La Mise au pas, ideologie et strategie securitaire dans la France occupee, Fayard, 1991, p. 55.)
5
«Эльзасское население, преимущественно католическое, было очень встревожено тем, с каким остервенением немецкие власти обрушились на религиозные институты, неприкосновенность которых сохранялась веками, независимо от смены режимов и правителей, в силу особой специфики региона. Ведь рейх сразу заявил, что не обязан соблюдать условия конкордата 1801 года, заключенного Францией с Римом, и не хочет распространять на Эльзас и Лотарингию договор от 1933 года, заключенный с Германией». (Rita Thalmann, p. 62.)
6
Об отделениях и разделах французской территории см. Риту Тальманн, там же.
Местная администрация перешла под начальство Роберта Вагнера и Йозефа Бюркеля, двух старых приятелей и давних сторонников фюрера. Приказы исходили напрямую от рейхсфюрера Генриха Гиммлера, главы черного легиона СС, и даже от самого Гитлера, ибо оккупанты хотели как можно скорее решить на высшем уровне вопрос о быстром покорении этого региона. Я множество раз слышал разговоры о том, что Виши предал нас, продавшись Гитлеру.
Учебу пришлось прервать. Школьный курс, пройденный мной в школе де Фрер и в лицее, был вполне солидным. Наши родители, как и положено, обсуждали профессиональное будущее каждого из детей между собой, прежде чем поговорить об этом с нами. Речь шла об определении наших желаний и способностей, которые мы хотели усовершенствовать после окончания общего образования.
Что до меня, то я, если война не перевернет уж совершенно все, хотел бы целиком посвятить себя текстильному делу. Мы с родителями навели справки об известной школе в Лилле. Еще во время учебы в лицее я стажировался на нескольких предприятиях. Я любил ремесло ткачей и движение игл ткацкого станка. Работать там было трудно, это требовало внимания и запоминания цветов, потому что ткань быстро покрывалась пылью. Мне хотелось как можно больше узнать обо всех секретах ткачества, и я понимал, что в этом деле всегда нужны специалисты. Попробовал я себя и в настоящем творчестве — с удовольствием сделал множество набросков мужской и женской одежды.
Но шла война, и свои желания приходилось держать при себе. Знаний у меня было не меньше, чем у немецкого старшекурсника, а на вечерних курсах я завершил образование. Эти курсы теперь обязательно проводились только на немецком языке. [7]
Тем не менее я получил С.А.Р. — диплом бухгалтера, декоратора и продавца. У Шваба, на улице Соваж, я нашел торговый лоток, маленькое еврейское предприятие, угодившее под секвестрование оккупационными властями. [8]
7
«В трех департаментах Эльзаса и Лотарингии партийная канцелярия приказала с 6 августа 1940 года упразднить названия местностей, улиц, таблички на памятниках, афиши и вывески на французском языке. Французский язык в школе был запрещен». (Rita Thalmann, p. 55.)
8
«Единственным способом заставить французов понять выселение евреев было дать им самим право применять этот закон». (Rita Thalmann, p. 146.)
Улица Соваж, или «улица Дикаря», была торговой артерией, тянувшейся через всю центральную часть Мюлуза. «Дикарем» называлась статуя рыцаря в доспехах, установленная на краю одного из фасадов. На первом этаже этого дома было кафе «Железный парень».
Однажды отец знаком подозвал меня к окну. «Смотри, что за мерзость они творят!» — воскликнул он. Оккупант как раз снимал табличку с названием улицы, висевшую напротив нашего дома. Они имели обыкновение менять название главной улицы каждого завоеванного города, называя их все именем своего фюрера. Улица Соваж превратилась в улицу Адольфа Гитлера... Слух о перемене названия быстро облетел город, и люди, ежедневно проходившие мимо этой таблички, непременно подхохатывали в кулачок. Вот теперь-то наконец стало понятно, кто этот «дикарь». Лондонское радио рассказало о том, как опростоволосились нацисты. Поняв свой промах, они снова поменяли название, и теперь улица Соваж в немецкой интерпретации называлась скромнее: «Вильдеманштрассе».
Начались облавы. Однажды эсэсовцы пришли к нам за одним из подручных, работавших у отца. Мы очень забеспокоились, ведь Альбер Дрейфус был евреем. Пронеслись слухи: всех, кто был арестован в тот день, содержат во дворе полицейской префектуры, их можно увидеть через решетки. Мы побежали туда. Нас ожидало жуткое зрелище. Наш подручный ползал на четвереньках вместе с другими такими же, как он, рвал росшую меж камней траву и поедал ее под ударами эсэсовских сапогов и под плетками надсмотрщиков. Мы стояли по другую сторону решетки, ошеломленные от стыда и бессилия. Оккупанты ясно давали понять, что могут сделать все, что им заблагорассудится. Больше мы никогда не видели Альбера Дрейфуса.
Новая администрация оккупационных войск появилась очень быстро. Начальниками кварталов стали те, кто давно симпатизировал Гитлеру, большинство из них было нам незнакомо. Мы и не подозревали, что вся подпольная сеть была в готовности еще до вторжения. А теперь они не мудрствуя лукаво заняли командные посты.
У меня в классе был приятель, который нередко приходил к нам в дом. Мы познакомились в школе де Фрер. Часто спорили о правилах французского правописания. Он был сыном немца, хозяина большого часового магазина в центре города. За несколько дней до прихода оккупантов он, в униформе гитлерюгенда, прогитлеровской молодежной организации, с нашитой на нарукавнике свастикой, позвонил в дверь дома моих родителей и принялся расхваливать эту организацию и уговаривать меня присоединиться к ним. Он меня запугивал. Я не захотел слушать его, и он ушел. Много позже я думал, что он мог быть среди тех, кто донес на меня.
Утвердив на оккупированных зонах административную власть, немцы получили доступ к полицейским картотекам. Захват всей территории обязывал власти подготовить и передать в полное распоряжение победителей все документы, накопившиеся на момент передачи полномочий. И тут встал вопрос о совершенно нелегальном существовании картотеки гомосексуалов. [9] Согласно кодексу Наполеона, за однополый секс не подвергали наказаниям еще с 1792 года — вот как давно погасили костер, предназначенный для казни. Виши издал свой антигомосексуальный закон только в 1942-ом.
9
Эльзасцу Камилю Эрреману было двадцать восемь лет, когда он был арестован, допрошен и затем в декабре 1940-го выслан в «свободную зону»: «Я с 1933 года знал, что немецких гомосексуалов депор-тировали: эльзасские друзья услышали об этом в Германии от других друзей-гомосексуалистов, живших в страхе, что на них донесут. [...] Меня арестовали потому, что моя фамилия фигурировала в досье французской полиции после с пристрастием проведенного суда, на котором от всех участников потребовали назвать известные им имена. Нашлись идиоты, которые принесли записные книжки с подробными адресами и многое выболтали. Так с 1933 по 1937 год были выданы сотни людей. Суда так и не было. А что касается комиссара в Кольмаре, составлявшего эти списки, он оставался на посту вплоть до конца войны». (Отрывки из: Gai Pied Hebdo, № 62, 26 mars 1983.)