Я – доброволец СС. Берсерк Гитлера
Шрифт:
Поэтому я принял решение. Я должен был уйти отсюда, прежде чем за мной прибудет транспорт. Рядом с местом, где я лежал, стояла окровавленная деревянная коробка, которая использовалась для того, чтобы заносить раненых. Я оторвал от нее доску, чтобы использовать ее в качестве костыля. Потом я встал на ноги и, шатаясь, начал подниматься вверх по лестнице, ведущей на улицу. Я чувствовал головокружение и слабость, но, с трудом передвигаясь, покинул это место. У меня не было никакой цели, но мне на ум пришла идея, что убежище можно найти в большой зенитной башне возле зоопарка. Рана жгла и яростно пульсировала в моей ноге, я просто изнемогал от этой боли. На улицах, куда бы я ни взглянул, лежали трупы, почти все мирные жители. Ни у кого не было времени, чтобы похоронить всех этих мертвецов, а потому вокруг царил ужасный
На Кейт-штрассе я упал в обморок. Очнувшись, я обнаружил, что моя голова лежит на коленях молодой девушки. Я подумал, что мне это просто снится. Но, осмотревшись, я убедился, что это реальность. Она помогла мне подняться на мою слабую, но невредимую ногу и перебраться через груду камней, после чего отвела меня в дом, где она жила. Там меня встретила ее мать. Они приготовили немного еды и поставили на стол бутылку вина. Они испробовали все, что могло хоть как-то взбодрить меня. Говорили, что русских отбросили от Грюневальда, куда прорвались днем ранее, еще до того, как мой взвод послали туда. Также они сообщили мне, что обергруппенфюрер Штайнер собирался освободить Берлин силами Северной армии. Старый добрый Феликс Штайнер! А узнав, что я швед, они стали обращаться со мной еще вежливее. Девушка спросила: «Но почему же вы не хотите добраться до бункера представительства Швеции?»
Я даже не думал об этом! Хотя это было совсем рядом.
Вкусно поев, а они буквально вынудили меня это сделать, я почувствовал прилив сил и отправился с девушкой, которая вызвалась помочь мне. Хорошо, что она шла рядом и поддерживала меня, одному мне не удалось бы пройти и километра. На углу Раух-штрассе и Фридрих-Вильгельм-штрассе она попрощалась со мной, и следующие несколько шагов я прохромал в одиночестве.
Когда я заметил бункер в саду представительства, я увидел группу людей, курящих возле входа. Они были все аккуратно одеты, хорошо причесаны и опрятны. Судя по всему, это были шведы. Наверное, это национальная черта шведов — выглядеть прилично даже в самых трудных обстоятельствах. К моему стыду, на сей раз я был откровенным исключением из этого правила. Густая трехнедельная щетина покрывала мой подбородок, а грязь на лице превращала меня в какого-то балканского проходимца. Моя одежда состояла из пыльного стального шлема, неописуемо грязной и рваной шинели, толстый слой грязи покрывал мои голые ноги, поскольку свои брюки я оставил в подвале на Герман-штрассе. Сапоги были изорваны в клочья обломками, по которым я шел. Это обмундирование дополнял автомат, висевший на груди, внушающий страх «парабеллум», заткнутый за пояс, и пара ручных гранат, торчащих из сапог. Поэтому неудивительно, что группа людей придвинулась чуть ближе к входу в бункер, увидев, что я, хромая, направляюсь к ним. Среди них была «прекрасная леди». Насколько прекрасной она была, я понял тогда, когда она отреагировала на мой ужасающий внешний вид, который всех привел в замешательство. Она довольно громко прошептала этим побледневшим господам: «Представьте себе, есть и такие шведы!»
Позже я узнал, что это была баронесса фон Унгерн-Штернберг. «Положение обязывает», так сказать. Ну и ладно! Я не позволил этому зловещему вступлению отпугнуть себя и осторожно попросил позволить мне зайти в бункер и остаться, чтобы немного оправиться. Я показал им пропитанную кровью повязку и объяснил, что чувствую себя не очень хорошо и что был бы рад хотя бы часок поспать, поскольку последние несколько недель спал очень мало. В тот момент один из господ перестал пятиться и смело подошел поближе ко мне. Из того, что он сказал, я понял, что столкнулся с прожженным дипломатом.
Он объяснил, что по всем правилам я должен был подать письменное заявление на разрешение войти, но сразу дал мне понять, что я в соответствии с законами войны не могу переступить порог строго нейтрального шведского бункера. Очевидно, это имело некоторое отношение к международному праву и тому подобному. Поскольку мне не хотелось вовлекать почтенных старых шведов в столь ужасное военное преступление, я стал медленно отходить от этого пятачка суверенной шведской территории. Но тут из бункера вышел другой джентльмен. Ему вкратце рассказали о моей ситуации, и он
— Идите за мной, — сказал он и помог мне спуститься по лестнице.
Он привел меня к кровати, где я мог расслабиться, отложив в сторону оружие. Врач даже вздрогнул, когда увидел мою рану.
— Ох! — произнес он, а затем улыбнулся, добавив: — Ну, как мы себя сегодня чувствуем?
Он выглядел как Дядюшка доктор, который лечит маленьких мальчиков. Я был так счастлив, что чуть не заплакал! Врач очень трогательно заботился обо мне, снял мою старую окровавленную повязку и сделал новый хороший шведский бинт, еще довоенного качества. Все это время он болтал со мной обо всем и ни о чем, дал мне сигареты и посоветовал побольше лежать и набираться сил. Но я вспомнил о людях, которые стояли снаружи, и мне расхотелось делать это. Когда врач закончил, я поблагодарил его, собрал свое оружие и захромал прочь, прихватив с собой свою доску.
Я вспомнил, что один из моих шведских товарищей, унтерштурмфюрер Гуннар Эклоф, офицер нашего батальона, совсем недавно был откомандирован в Берлин, еще до того, как город оказался на линии фронта. Скорее всего, его можно было найти в его квартире на Гертруден-штрассе. И я направился именно туда, к Вильмерсдорфу. На каждом перекрестке стояла противотанковая баррикада, поэтому было довольно трудно пройти. Когда я наконец добрался до места, оказалось, что дом был пуст. Снова.
В тот момент я абсолютно не знал, как быть дальше. От проходивших мимо легкораненых я узнал, что Красная Армия уже продвинулась до Ферберлинер-плац. Вблизи того места, где я находился, наша пехота заняла позицию, откуда была слышна яростная стрельба. Здания вокруг меня жарко пылали. Запах дыма, смешанного со зловонием разлагающихся трупов, был отвратительным. В нерешительности я побрел в сторону Кайзер-аллее. Там у меня внезапно потемнело в глазах и на некоторое время я потерял сознание.
Я пришел в себя, лишь когда рядом со мной остановился мотоцикл. Двое эсэсовцев спрыгнули и посадили меня в коляску. В спешке они довезли меня до Никольсбургер-плац и оставили в школе, которая теперь служила госпиталем. Меня положили в большой колонный зал, где на полу лежали, плотно прижавшись друг к другу, раненые. Подвал и нижние этажи были переполнены, а верхние частично разрушены авиабомбами. Аккуратно перешагивая через раненых, мне удалось добраться до скамьи и сесть рядом с фельдфебелем вермахта.
Он был настоящим великаном. На шее у него висел Рыцарский Крест, а голова была обмотана бинтами. Он получил пулю в голову. Один раненый мне сказал, что фельдфебель ослеп, был наполовину парализован и потерял сознание. Он откинулся назад, опершись на стену, и слегка постанывал от боли. Когда-то его фото публиковали в немецких газетах и считали героем, а теперь он сидел здесь и выглядел совершенно беспомощным. Ни у кого не было времени заниматься им. Бедные сестры Красного Креста бегали туда и сюда, заботясь о вновь поступивших раненых. Ему сделали повязку, но ни на что большее он сейчас и не мог рассчитывать. Было ужасно видеть, как этот огромный мужчина превратился в беспомощную развалину.
Мне сложно описать последующую ночь, все страдания, которые я видел, и душераздирающие стоны, которые я слышал. До утра я просидел на скамье и безостановочно курил, чтобы успокоить нервы, а вокруг лежали искалеченные, умирающие и уже мертвые люди. В общей сложности там находилось около 1300–1400 пострадавших.
Утром, когда санитары унесли умерших ночью, мне выделили импровизированную кровать. Перед этим меня уложили на операционный стол, где мне сделали пару уколов и перевязали рану. Моим соседом оказался унтер-офицер вермахта, его звали Вальтер Хейнау. Он был родом из Верхней Силезии и, когда ему исполнилось 20 лет, добровольно ушел на фронт в 1942 году. Он потерял ногу, но и после этого добровольно остался служить в пехоте, ковыляя на протезе. Теперь он лежал здесь, потому что ему прострелили заднюю часть обоих бедер. Истекая кровью, он спасся от русских на велосипеде и добрался до ближайшего перевязочного пункта, хотя кровь так и хлестала из обеих ног. Удивительный мальчик! Но теперь он совсем пал духом. До последней минуты ему хотелось верить в победу, но что его теперь ожидало? Свое отчаяние он выражал, ругаясь на верхнесилезском диалекте.