Я догоню вас на небесах
Шрифт:
Была моя бабушка безграмотной. Даже подпись свою срисовывала с оставленного ее сыном образца. При этом она бледнела и складывала губы так, словно хотела подуть на озябшие руки.
Но вот однажды пришла к нам красавица лучезарная. Я ей сам двери открыл.
– Афина, - сказал Самсон Уткин. Он в тот вечер готовился отбыть в ресторан - чистил в коридоре свои штиблеты ваксой под названием гуталин. Самсон выпрямился, убойно красивый от своих легких светлых волос и широких плеч.
Афина не отступила. Она была высокой и стройной. В длинной узкой юбке и
А бабушка поняла, что Афина не к Уткину. Она все поняла и как бы споткнулась на пороге своей комнаты, где помещались две кровати и стол, покрытый клеенкой.
– Скажите, как можно расценить ваше отношение к матери?
– сказала Афина Уткину.
– Наш кружок ликбеза сделал уже три выпуска, а вы все не соберетесь показать своей маме путь. Прямо из ваших окон виден наш призыв: "Граждане Советов - к свету!" В красном уголке, в конторе жакта.
Уткин вытер руки белоснежным платком, приготовленным для ресторана, взял Афину под локоть и величаво повел к себе. Бабушка же накинула на плечи теплый платок, когда-то подаренный ей ее лютым мужем, почти легендарным дедом Гаврилой.
Я пошел к Уткину заступаться за бабушку. У меня было такое чувство, что ее хотят у меня отнять. И она этого тоже хочет. В таких случаях дети плачут, но я тогда еще плакать не умел.
Я протиснулся к Уткину без стука. Афина сидела на диване, держа на коленях тетрадь в клеенчатом переплете. Уткин сидел на стуле. Грустный.
– Вы с ней поласковее. Без этих слов: "К свету. Луч разума. Именины сердца. Слова правды". Она умная и сильно битая.
Из Самсоновой грусти я понял, что бабушку у меня не заберут, и я сказал:
– Вы у него шоколадных конфет попросите. Они вон там, в большой коробке.
Афина засмеялась и встала. Пожала Уткину руку. Сказала:
– Спасибо, товарищ.
И я повел ее к бабушке. Бабушку записали на курсы по ликвидации безграмотности, иначе говоря - ликбез.
Была бабушка моя черноволоса, во всем их роду одна такая, все остальные русые да белесые. Носила бабушка ботинки для коньков, широкие, мягкие, сшитые из полосок кожи с подкладкой из шерстяной фланели цвета пунцовой гортензии. Платье обычно коричневое или темно-синее в мелкий горох или мелкий цветочек. Была она старой. Руки, деформированные артритом. Морщины. Высокий, округлый лоб. И глубоко проломленное надбровье.
Бабушка рассказывала, будто комолая пестрая корова ударила ее копытом. И как бы жаловалась, что коровы ее не очень любили, - лошади любили, а коровы нет. Мой дед, когда не был пьян, надаивал от коровы больше бабушкиного. Зато бабушка лучше деда могла пахать и косить. Но бровь проломила ей все-таки не корова, как я позже узнал от матери, а мой лютый дед проломил, кажется, кочергой. Дед в Петрограде работал на Путиловском заводе молотобойцем. В деревне же дед занимался плотницким и кузнечным делом. Даже подряды брал на ремонт небогатых
К мужу, в деревню Глубокое, пришла бабушка со станции Кафтино. Там ее старший брат, купец первой гильдии Уткин, имел большой и красивый дом. Имел он торговлю в Петрограде, и в Москве, и в Бологом. Другой ее брат, младший, был членом "Народной воли" и успокоение свое нашел на дне Баргузинского моря, где по распоряжению, наверное, самого царя затопили баржу с колодниками.
Деда, хоть он и умел многое, и сестра его была уважаемой в уезде учительницей, редко называли Гаврилой Афанасьевичем, чаще Гаврюхой, бабушку же мою только Екатериной Петровной.
Была бабушка старше деда. Дед ее не любил. И помер он, сотворитель драк и гулянок, на муравчатом бугорке на солнцепеке в виду озера, где ловил окуней и щук, съев сверх крутого хмелья горшок меда.
И вот мы пошли в дом напротив, в красный уголок жакта - бабушка в своем лучшем платье и белом платке и я в чистой рубахе пестренькой. Сели за длинный стол - у меня только маковка над столом торчит да глаза. Сидим. Вдоль стола народ причесанный, красный - наверное, все после бани.
Бегут мои глаза по столешнице, покрытой кумачом, к торцу, а там двое учителей: наша Афина - зовут ее Еленой Николаевной, и парень в косоворотке - Леандр.
Смотрит на меня этот Леандр и спрашивает:
– Ты кто таков?
Отвечаю честно, как меня Самсон Уткин учил:
– Сознательный советский безграмотный. Имею право на ликвидацию.
– По Самсону, нужно было еще и руку вверх выбросить и заявить звонким, срывающимся от волнения голосом: "Да здравствует солнце, да скроется тьма!" - но я позабыл от волнения.
– Что будем делать?
– спросил Леандр.
Степенные люди, дворники, слесаря, даже один извозчик отнеслись ко мне с пониманием. Они сказали:
– Куда ж его, раз он есть.
И тут встает моя бабушка, сминает пальцами платок белый.
– Товарищи, - говорит.
Я даже не понял, что это слово моя бабушка произнесла, - наверно, ее тоже Самсон учил. Внутренним своим оком я узрел, как взмывает в бабушкиной праведной руке полотенце - святое орудие мудрости и порядка. Я тут же спрятался под стол. Пришла мне на ум фраза из бабушкиной сказки: "И научились зайцы летать".
Бабушка двигала свою речь к завершению с молитвенным пафосом, наверно, накопленным за многие годы ее тяги к Слову.
– Он мальчонка надежный. А если что, я его полотенцем.
Тут я из-под стола высунулся, воздел руку вверх и все же выкликнул звонко и с хрипотцой:
– Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Елена Николаевна отвернулась, глядя в пол. А несознательные разодеколоненные девицы, между прочим, сами неграмотные, прыснули, прикрыв рты ладошками. Одна даже из комнаты выскочила, опрокинув стул.
Учителя порешили не выгонять меня - пока. Но намекнули, что это самое "пока" может уже завтра утратить силу.