Я, дракон (сборник)
Шрифт:
— Да пойдем уже, дядька Евсей! Воевода меня запорет!
— Авось, не запорет. Авось, сдюжу я с болестью княжей…
Княжий терем пропах болезнью да травами. Князь лежал в перинах, как драгоценный камень в коробке на подушке. Лежал и стонал тонко, нервно почесываясь, и вдруг срываясь и раздирая кожу до крови.
Уже и на живот перешла злобная чесотка. До пупка почти.
— Их, их, их, — стонал, закатывая глаза, расчесывая тело, молодой князь.
— Вовремя я пришел, вовремя, — кивнул, смотря на болячки, не старый еще ведун. — Собирайте князя. Ко мне повезем. Медленно повезем, сторожко. А чтобы
Тремя повозками о двуконь выехали. На двух — пешие вои, а на той, что посередине, князя везли. Да вокруг еще шестеро дружинников конно. Вроде и по своей земле идут, да мало ли что — вон же, вон, стрела-то прилетела. Значит, смотреть надо в оба, прислушиваться ко всему.
В первой же деревне ведун отозвал в сторону старосту, передал ему золото, а взамен получил девчонку лет двенадцати. Продали сироту. А на что она селу? Так-то все же с пользой обоюдной: обществу деньги, а князю прислуга.
— Вяжите князя, — скомандовал ведун. — За руки и за ноги к бортам. Чтобы до мяса себя не расчесал. Я ему буду отвар вливать сонный, а ты, девка… Как тебя? Зорька? Как корову, что ли? Ты, девка, чеши его, чеши. Вот этой щеткой, только ею. Везде, где шишки проступают, где зелень ползет — чеши, делай ему послабление в болезни. Ну, попробуй… Да крепче, крепче.
Князь вдруг задергался, напрягся, выгнулся дугой на привязанных руках и ногах, и разом упал на дно, в перины, блаженно улыбаясь и закатив глаза.
— Ой! Чего это он, дяденька?
— Чего, чего… Зачесала, как кота. Он теперь спать будет долго и хорошо. А там, может, и развяжем уже.
Ехали медленно. На мягкой лесной дороге не слышно было почти никакого шума, только позвякивали удила, да всхрапывали изредка лошади. К вечеру князя отвязали, да он и не помнил, что ехал связанным, поводил удивленными глазами, вспоминая, как он тут очутился.
— Вот, княже, — объяснял, присев рядом с ним ведун. — Есть душа наша, или еще ее разумом зовут, а есть тело. Называется оно организьм. Ты в зверинце зверя облезьяна видел? Вот, он почти как человек, только мохнатый. Ну, дак у нас в Синявке мельник такой же зверовидно заросший. Ему жена спину причесывает, не поверишь! В чем разница того облезьяна и человека? Не в том, что руки длинные у него, и не в шерсти, а в отсутствии души, сиречь разума. И вот, если поранится облезьян в природе своей, то слезает с дерева, где живет, ищет подорожник, жует его и прикладывает жвачку к ране. И тем выздоравливает. А если болит брюхо, то нюхает травы, и находит нужную, и ест ее — и выздоравливает. Кто же ему рассказал про подорожник? Они же не разумные твари, бездушные, говорить не могут. Кто? А это сам организьм подсказывает. Мы же, люди, его не слушаем. Сильны мы разумом, на него полагаемся. А не всегда это надо.
— Ты это к чему ведешь? — трудно, как будто вспоминая слова, спросил князь.
— Тот отвар, что я тебе давал, княже, он не совсем снотворный. И вовсе не от чесотки. Он должен твой разум гасить, оставляя тело бодрствовать. И тогда само оно найдет нужную траву, нужную лекарству. Понял ли?
— А человек без разума — он как облезьян, выходит? — медленно понимал князь. — И ты, что ли, из меня такого облезьяна сделать хочешь своим отваром?
— Я, княже,
Устраивались привычно. Ночи стояли сухие, поэтому шатров не раскидывали. Разложили костры по четырем углам, устроили на перине князя, девка это со щеткой все чесала, да сметала пыль белую кожную с плеч его и спины. Есть он не стал, снова упав в беспамятство. Остальные же перекусили всухомятку, да повалились кто где. Горячее было обещано в ближайшем селе — завтра примерно к обеду, если вовремя выехать.
— Ты, княже, зря себя сдерживаешь, — осматривая больного, твердил ведун. — Ты отпусти, отпусти душу-то на волю. Дай организьму самому решить, что ему надо. Вот тут чешется ли?
— Везде чешется. Ой, как чешется! — рычал князь, уткнувшись в подушку, а девка тут же начинала чесать, чесать, чесать плавными движениями, постукивая щеткой по борту повозки, сбрасывая пыль кожную.
На третью ночь ведуна разбудил встревоженный часовой.
— Чего это он? — тыкал пальцем в опушку леса, вдоль которой, неуклюже подпрыгивая, прохаживался на каких-то слишком коротких ногах совершено голый князь.
Ведун смотрел, загородившись рукой от углей костра, улыбался чему-то. Князь то прыгал боком, то переступал короткими ногами, а руки у него вдруг вытянулись, легко доставали до земли, но он держал их в стороны, как орел, присевший на жертву, крылья.
— Ай, молодца, — шептал ведун. — Отпустил душу. Яся, Яся, Ясюшка, иди сюда, иди ко мне… Иди, я тебе спинку почешу…
Князь… Да князь ли? Смотрел недоверчиво, наклоняя голову, приближался с опаской.
— Ай, красавец, ай, молодец какой, маленький… Яся, Яся, — подманивал ведун.
— А девка-то его где? — вдруг встрепенулся дружинник.
— Девку он схарчил, пока ты дрых у костра. Они завсегда девками питаются. Оголодал, маленький…
— Да как же это… Сказки это все! И какой — маленький? Князю уж за двадцать!
— Дурак ты, Федька. То князю уже за двадцать. А Яся наш, Ясюшка, маленький наш — он только что… И теперь надолго, если не навсегда.
— А что это? — палец указывал на то, что приблизилось к костру. Не князь, да и не человек уже. Весь в зеленой чешуе, кое-где покрытой еще остатками кожи. Зубы, острые, как ножи, золотой глаз с поперечиной…
— А это, Феденька, дракон. Ну, иди ко мне, Яся!
Ведун достал щетку, постучал ею по повозке, а потом начал размеренно чесать подкравшегося дракончика, закатившего в неге глаза.
— Вишь, малой совсем. На крыло еще не встал. А где у Яси шрамчик от стрелы? Нету у Яси шрамчика. Говорил я князю, что заживет — и зажило… Вот откормится — мы ему еще девку купим, если надо. А там и домой можно, в крепость. И будет у нашего воеводы свой боевой дракон.
— Ну, как, воевода, отработал я свое?
— Хорош, — восхищено смотрел в небо воевода. — Князем-то был дурак-дураком, а драконом — ей-богу хорош!
— Это он еще малой совсем, а как в полную силу войдет… Ого-го!