Я дрался на Т-34. Третья книга
Шрифт:
Вошли мы в парк через первые ворота. В парке было много зенитных орудий. Мы начали бить по этим орудиям. Приблизиться к Рейхстагу было невозможно из-за траншеи метро, строившегося вскрышным методом, заполненной водой из реки Шпрее. Через нее был мост, но годный только для проезда автотранспорта. Всем было ясно, что по этому мосту танкам не проехать. Короче говоря, мы постреляли по зениткам, пока все не побили. Потом стали в оборону. В районе Рейхстага были сосредоточены отборные эсэсовские части, которые потом попытались прорваться через нас.
В ночь с 30-го на 1-е мы стояли в парке, а утром переехали ближе к мосту Мольтке. Команды двигаться дальше не было. Я потом догадался, почему. Наш батальон пошел справа от здания гестапо и в парк, а первый батальон пошел левее. Они подошли к этой траншее, через которую был дохлый мостик. И Морозов приказал: «Вперед!» Поехал танк, на котором был мастер вождения механик-водитель Попов, который прошел от Курской… Под этим танком
В Берлине у здания оперного театра возле остатков разрушенного взрывом Т-34
1 мая мы оставались у моста и весь день находились под страшным обстрелом. Сидели в подвале в готовности в случае чего выскочить к танкам и отразить контратаку. Я решил выйти из подвала. Подбегает командир танка: «Товарищ старший лейтенант! Что делать?!» – «Что такое?» – «Мина попала в танк, и ваш чемодан с трофеями загорелся». – «Режь веревки к чертовой матери! Пусть это все летит на мостовую и горит. Не хватало, чтобы из-за этого чемодана сгорел танк!» Жалости никакой не вызвало, но конец истории с трофеями получился оригинальный. Вдруг команда: «Срочно представить пять человек к званию Героя». Сразу дать по телефону данные, а завтра к утру представить наградные материалы. Мы дали по телефону маленькую реляцию на пятерых. Назавтра нужны были наградные с печатью. А где печать? В штабной машине во дворе тюрьмы Моабит. На улице уже смеркается. Участок Моабитштрассе до моста и после него простреливается со страшной силой. Дома горят. Можно было, конечно, забастовать, и никто бы меня не обвинил. Комбат вообще мне в рот смотрит. Он боялся все-таки, что я решу батальоном командовать. Но я подумал, что и не такое бывало. И пошел. Из подвала в подвал. Один раз назад обернулся, а того подвала, где я сидел, уже и нет. Добрался до площади, а по ней бьет батарея. Мне надо проскочить через нее и вбежать в калитку. Считаю: раз, два, три, четыре, пауза… раз, два, три, четыре – вперед! Бегу и думаю, а если калитка закрыта? Нет, открыта. А кто там, в тюрьме? Парторг, замполит, делопроизводитель, начальник связи. Я их всех поднял писать реляции. А это не так-то просто. Короче говоря, написано, печать поставлена, и уже рассвело. Во дворе нашел велосипед, сел на велосипед. Прихожу, а тут уже братание с танками Украинского фронта. Завтрак.
Хотели на стенах расписаться, но тут команда – строиться. И танки пошли на северную окраину Берлина. Героя получил командир танка из наводчиков, который действовал быстро и хорошо, остальным заменили на хорошие награды не ниже ордена Красного Знамени.
После выхода из боев нас перебросили на север, километров за 20–30 от Берлина. Там, в какой-то деревушке, мы встретили День Победы. Мы спали. Вдруг прибегает дежурный: «Товарищ лейтенант, в лесу ракеты!» – «Поднимай дежурный взвод по тревоге!» Оделся. Выбегаю. А ребята уже поняли, в чем дело, – стреляют в воздух. Уже на рассвете сообщили по телефону, что война закончилась. Провели митинг – на завтрак. Завтрак был победный – ведь в каждом танке пятилитровый бачок спирта всегда был.
– В мемуарах командира 150-й стрелковой дивизии генерала Шатилова В. М. указано, что в боях за Берлин командовал 23-й танковой бригадой подполковник Морозов. Кто был командиром бригады в то время, Кузнецов или Морозов?
– Командиром бригады оставался Кузнецов. Командовал он, конечно, здорово, но у него были приступы какой-то болезни, которую он скрывал. То ли припадки эпилепсии, то ли обострение радикулита. Бывало так, что прямо в течение боя он был вынужден ложиться к врачам, и его всегда подменял Морозов. Кузнецова, видимо, устраивало, что есть такой Морозов, который всегда готов подменить. В Берлинской операции так и получилось. Задачи 15-го числа ставил Кузнецов, а когда пошли, он вдруг исчез и появился, только когда бои окончились. Честно говоря, мне не нравятся мемуары Шатилова. Там о нашей бригаде, которая все время поддерживала его дивизию, без танков которой пехота двигаться не могла, всего два слова написано. А ведь они тогда нам в рот смотрели, ждали от нас продвижения.
– В боях за Берлин какое было настроение? Больше хотелось жизнь сохранить или войну закончить?
– У меня таких вопросов не возникало. Для меня были важны мои ребята, экипажи. Я заботился прежде всего, чтобы они остались живы. Не дай бог, если ранят, скорее вытащить, перевязать и отправить.
Мне нравилось, когда получалось так, как задумал. Нравилось налаживать взаимодействие с артиллерией, авиацией, пехотой. Ты совершенно в другом измерении ведешь бой. Что танкист? Сидит в танке. Батальон развернулся – стреляет. Это нужно. Великое дело мужество! Но понимание действий противника, умение применить все средства ведения боя – это не менее важно.
– Во время боев за Берлин где вы спали?
– Обычно в танке или подвале дома. День воюем наверху. К вечеру, если останавливаешься в районе домов, обследуем подвалы. Как с подвалом разбираться? Входишь в подвал, там темно и гробовое молчание. Зажигаешь фонарик и просвечиваешь передний ряд. Потом достаешь шоколадку, освещаешь ее, откусываешь и протягиваешь ближайшему мальчику или девочке. А иногда и женщине, кто рядом. Уже тональность тишины меняется – шепоток. А потом говоришь на смешанном новгородско-немецком языке, что сейчас придет кухня, и, пожалуйста, с котелками по одному выходите наверх и получите еду, столько, сколько привезем, и хлеб. Подъезжает кухня. Из нее танкисты берут только чай. Только! Никакой каши! Потому что у них есть галеты, шоколад, сгущенка, а каша вся идет в котелки. Немцы народ организованный – в очереди без толкотни стоят. Но когда уже кашей запахло, то уже разговор оживляется, уже начинают тебе помогать. Принесут таз, помогают умыться, перевязать раненых. Потом принимаем решение, где спать и что делать. На сон времени мало – пока все организуешь, уже час или два ночи, а в 4–5 часов надо вставать. Много приходилось спать в танке. Механик-водитель спит у себя в кресле. Радист тоже рядом в своем кресле. Заряжающий и наводчик на боеукладке. А я же ростом небольшой – поднимаю орудие, на казенник пушки кладу крышки от боеукладки, ложусь, что-нибудь под голову и ногами в нишу башни. Я вот как-то раз спал, а пистолет у меня в кармане лежал. Во сне повернулся, вдруг выстрел внутри танка. У меня из кармана выпал пистолет. Обычно он у меня стоял на предохранителе, а тут выстрелил. Я замер, мурашки по спине – кто запищит. Там же лежат люди! Никто не запищал. Днем пулю искал-искал, но так и не понял, куда пуля делась.
– Как строились взаимоотношения с мирным населением?
– Много разных примеров. Первый танк ворвался в населенный пункт, и вдруг пацан, немчонок. Ему до лампочки, война или не война. Он через улицу бежит. Механик-водитель увидел, рычаг на себя и в сторону. Врезается в сарай. Хорошо, что противооткатное устройство не вышло из строя. Про раздачу каши я уже говорил. Немцы говорили нам: «Фильге зунд (много вам здоровья)!» Могли даже и прослезиться. Ждали-то они другого… Но когда размещались по квартирам после войны, пожилые к нам относились не лучшим образом, а средний возраст, молодые нормально относились. Изнасилования? Я в 60-х был на Кубе, выполнял миссию по восстановлению инженерных курсов. Мы их учили, как учить. Я задал вопрос: «Как у вас с изнасилованием на Кубе?» А мне в ответ говорят: «А что это такое?!» Около магазина стоят две девушки. Вы подходите, здороваетесь. Они обязательно на ваше приветствие откликнутся. Вы начинаете разговаривать. Предлагаете прогуляться. Если она хоть один шаг сделает – все проблемы уже решены. Если нет – не привязывайтесь, приглашайте следующую. Так же и в Германии – если не хамишь, а нормально разговариваешь, отзываются и с удовольствием идут на контакт. В бригаде никого не судили за изнасилование или мародерство.
– Какое было отношение к женщинам на фронте?
– Уважительное. Мы своих девчонок на руках носили. Все девочки были заняты, при ком-то. Самое тяжелое положение было у командира медсанбата. Почему? Сплошные девочки, а рядом штаб корпуса… Конечно, были и циничные люди. Например, Кузнецов, командир бригады. С одной стороны, лучшего командира не придумаешь – если он ведет бригаду, потери будут минимальные. Но был грубый, неотесанный, внешне непрезентабельный, к женщинам относился как к подстилкам. Девочки тоже разные были. Та же Сима. Вначале, как говорят, у нее было много знакомых и она пошла по рукам. Ее можно понять – она сама из сельской местности, оказалась среди офицеров с орденами, медалями. Кстати, все те, с кем она была близка, были видные ребята, статные, прекрасные офицеры. Потом они с Бодровым уже как супруги жили. Рожать она к его родителям поехала.
Маша, подруга Жени Дышеля, тоже поехала рожать. Мы ей потом высылали туфли.
Мне, уже после войны, одна девчонка понравилась. У меня с ней не было ни бесед, ни встреч, просто взаимная симпатия. У нее был роман с командиром батальона автоматчиков. Она бы и не против со мной дружить, но у нее есть друг… Уже перед моим отъездом мы с ней встретились, она говорит: «Какая же была дура, а теперь у меня жизни нет». Он ее сифилисом наградил. В конце войны была вспышка венерических заболеваний.