Я дрался на танке. Продолжение бестселлера «Я дрался на Т-34»

Драбкин Артем Владимирович

Я назад к выходу, и тут надо мной летят щепки от торцов бревен блиндажа. Я понял, что по мне стреляют, и юркнул снова в блиндаж. У правой стойки входа я, полусидя, изготовился к стрельбе. И в это мгновение в блиндаж лезет фриц с автоматом, он сразу меня заметил и закричал. Я жму на спусковой крючок, а выстрела нет! Видно, и немцу в этот день счастье, как и мне, перепало. Оказывается, я расстрелял весь рожок, еще когда бежал по лесу… Сначала в проеме показался ствол немецкой винтовки, и я оцепенел.

И тут в блиндаж летит граната на деревянной ручке. Я эти гранаты знал, мы их изучали, да в памяти крепко засел рассказ, как во время гражданской войны в Испании республиканцы выбрасывали эти гранаты из окопов назад на противника, ведь они взрываются только через 6–7 секунд после броска.

И, видно, в критические моменты, когда все в человеке подчинено одному желанию — выжить, сознание «выбрасывает» подобную информацию для спасения. Я потянулся к гранате, и в это время залетела еще одна. Взрыв… мне кажется, что я не терял сознания… Запахло горелым мясом, все внутри блиндажа заполнилось едким желтым дымом, и я стал задыхаться. Боли не чувствовал из-за возбуждения, но правый глаз ничего не видел. Я рукой за лицо, что-то мокрое, и я решил, что мне один глаз выбило осколками, закрыл правый глаз ладонью, левый видит, и я обрадовался. Дышать из-за дыма нечем, я дышал «как рыба». Чувствую, что-то мокрое

в одном сапоге, провел рукой — кровь, но вроде кости целы. И в это время начался орудийный обстрел по участку, на котором находился этот злополучный блиндаж, сверху на меня стала осыпаться земля. Желтый дым от сгоревшего тола слабо выходил из моей западни, я задыхался, но рядом слышалась немецкая речь, кто-то из фрицев подавал команды. Я отбросил в сторону бесполезный автомат и достал из-за пазухи «наган». В голове одна мысль — что, если немцы забегут в блиндаж, я не смогу притвориться мертвым, поскольку не могу успокоиться и сильно дышу из-за нехватки воздуха. Следующий снаряд разорвался совсем рядом, снова посыпалась сверху земля, и я приставил револьвер к своему виску. Плен — не для меня!

В проеме, в двух метрах от меня показалась спина в немецком мундире, руки раздвинуты, видно, смотрит в бинокль. Меня уже посчитали мертвым, и немец не чувствовал никакой опасности сзади. Решение пришло за доли секунды. Я, вместо того чтобы выстрелить в себя и покончить разом со всем, выстрелил в немецкую спину. Немец сник, стал падать, заваливаясь вперед. И в этот момент снова разрывы снарядов в траншее. Еще осыпалась земля, когда я выскочил из блиндажа, перепрыгнул через что-то и застыл на месте… Прямо по траншее передо мной кучно лежали человек пятнадцать немцев в зеленых шинелях, прижавшись к земле, спасаясь от осколков. Я пальнул в одного лежачего и побежал куда-то, вроде вниз к редкому лесу. По мне, видно, немцы стреляли вдогонку, ибо у меня из руки выбило револьвер с такой силой, как будто палкой ударили. Я бежал, пока не оказался возле подбитого ИС-2, люки открыты, ствол сдвинут набок. Забежал сзади танка. Там воронка, я в нее. Осмотрелся, вижу, как недалеко отходит назад наш ИС-2 и в его сторону летит фаустпатрон, как желтая «свиная морда». Где-то недалеко взрыв, и тут я вылетел из воронки и побежал к этому отходящему танку и заскочил за левое крыло. На опушке леса танк остановился, и я скатился с него и пополз туда, где находились позиции наших штрафников. Сил идти уже не было. На душе такая радость — живой! Дополз до штрафников, стал им рассказывать, из какой кровавой каши я только что вылез. Кто-то из них разрезал мой сапог и перебинтовал раненую ногу. Сапог был полон крови. В эту минуты в двухстах метрах от нас в лесу раздались очереди из немецких автоматов. Я посмотрел в сторону и увидел, как стоят в ряд наши танки Т-34, но тут машины стали загораться одна за другой, и часть танков просто стала уходить за опушку, стрельбой из пулемета сдерживая немецких автоматчиков. Штрафники разбежались по сторонам… И я снова пополз по вдавленному следу к линии наших окопов, переполз через них, впереди меня небольшой холмик, там вырыт окоп, и из него какой-то сержант с медалями на гимнастерке кричит мне: «Давай сюда!» Я подполз, а у него тесный маленький окопчик глубиной по пояс, но рядом была вроде еще пустая вырытая ячейка. Оттуда вылез солдат с сумкой, на которой был красный крест. Сержант кричит ему: «Перевяжи раненого!» Я заполз, санинструктор стал бинтовать мне голову, оставив открытым только один глаз. Я ему сказал: «Спасибо, браток, я свое отвоевал», и пополз дальше в низину, и снова вверх на бугор. Смотрю на поле боя, и насчитал на нем 17 наших танков, некоторые из них сильно дымились. Сержант кричит мне с другого бугорка: «Ползи назад, ко мне, по тебе стреляют». И я увидел, как навстречу бегущим штрафникам появился на возвышенности человек в солдатском ватнике, с винтовкой с оптическим прицелом в руках и орал на бегущих: «Назад!», и бойцы стали поневоле возвращаться в брошенные окопы. Дополз до сержанта, и он мне говорит: «Видал, это наш капитан остановил драпальщиков», а я еще подумал, вроде заградотряды уже отменили, откуда тогда взялся этот офицер со «снайперкой»… Меня всего мутило, я не мог найти себе места, дикая жажда, и я снова выполз из неглубокого окопчика и пополз к дороге, в кювете которой был маленький ручеек. Все руки в грязи и в крови, и я лакал мутную воду, как собака. Рядом разрывы мин, слышна сильная перестрелка. Возвращаюсь к сержанту, а он… сидит в окопе, голова откинута назад, руки выставлены вперед, уперты в край окопа, и с них как будто шкуру с пальцев срезали, все в крови. А на груди сержанта вогнута внутрь медаль «За отвагу» и впадина, видно, мина попала ему в грудь и разорвалась. Мимо ползет девушка с санитарной сумкой, добралась до убитого сержанта, сняла с его руки часы, кинула в сумку и снова поползла вперед.

Боец из соседнего окопчика, тот, который бинтовал мне голову, крикнул: «Это наш санинструктор, Маруся. Не баба, а конь с яйцами. А тебе, танкист, повезло. Как тебя сержант в свой окоп звал… Счастье твое, что ты от него уполз, а то сейчас бы также мертвым валялся!» Я снова стал испытывать жажду и опять пополз напиться к дороге. На ней появился тягач, Т-34 без башни, танкисты с него меня заметили, подняли на броню и привезли сразу в какой-то санбат или полевой госпиталь. Мне вкололи противостолбнячную сыворотку, раздели догола, положили на операционный стол, привязав к нему жгутами руки и ноги. Пришел врач-хирург, спросил: «Пьешь много?» — «Нет, я малопьющий». — «Это нормально». Налицо положили марлевую повязку, и медсестра начала капать раствор из бутылки.

Я задыхался, такое ощущение, будто тебя медленно душат, и ты проваливаешься в бездну с великим грохотом в голове, словно тебя по ней кувалдой огрели. Очнулся я, как мне показалось, минут через тридцать, уже на носилках, и услышал, как хирург диктует кому-то из своих: «Запишите, сестра, сделано два продольных разреза голени: 18 и 12 сантиметров». Занесли меня в палату, а там уже лежит командир моей роты капитан Михайлов. Ему, когда он выскакивал из горящего танка, две пули попали пониже спины и прошли навылет. Михайлов ко мне всегда неплохо относился, хотя с другими танкистами был груб и заслужил от них прозвище Волчара. Михайлов сказал, что Уткин погиб, ему оторвало голову. Мы пролежали в госпитале 18 суток, он уже ходил с палкой, а я на костылях, и когда бригаду перебрасывали на Одер, нас, по распоряжению танкового начальства, забрали из госпиталя с собой. Мы почти выздоровели, и когда вернулись в полк, то Михайлов снова стал командиром роты, а меня опять взял к себе командиром экипажа танка ИС-2. И тут выясняется, что в том бою мои танкисты Возовиков и Богданов также спаслись, они снова попали со мной в один экипаж, а механика-водителя мне дали из бывших политруков, прошедших после упразднения института военных комиссаров переобучение на строевые воинские специальности. Механиком оказался старший лейтенант, казах Джамбаев, которого я называл по отчеству — Джамбаевич. Было ему уже лет 40–45, невысокий, коренастый, с грубым смуглым лицом. Он рассказал, что в армии служит уже седьмой год, сего слов, он участвовал в финской кампании, а в Отечественную на фронт попал

впервые, только сейчас, весной сорок пятого, и под Алма-Атой у него осталась жена и четверо детей. Джамбаев был тихим, выглядел каким-то подавленным, и я подумал, что ему, старшему лейтенанту, неприятно, что он должен подчиняться мне, офицеру в звании на две ступени ниже его. Как механик-водитель он был подготовлен слабо, и мне приходилось ему все время что-то показывать и подсказывать. Перед форсированием Одера весь офицерский состав полка собрали вместе и нас предупредили, что мы будем двигаться по дамбе к реке, и если какая-то машина заглохнет, то ее сразу будут сбрасывать под откос, чтобы не замедлять движения колонны полка вперед. Дамбу мы проехали без ЧП и добрались до тяжелых понтонов, которые должны были перебросить танки на другой берег. Мой ИС должен был переправляться первым, но командир полка Ленков приказал: «Отставить!» и добавил, что первым через Одер пойдет его танк. И тут случилось несчастье. Танк комполка заехал на понтон всего метра на полтора, как противоположная часть понтона поднялась и вздыбилась на водой. Механик, старшина, с улыбкой вылез из танка, и ему Ленков махнул рукой, мол, проезжай дальше вперед. Механик обратно в танк, проехал еще с метр, и тут понтон «вывернулся» из-под танка, «сыграл», и машина моментально ушла под воду. Там глубина была метров семь. Механик утонул… А он был еще раньше, в Карелии, водителем танка у погибшего лейтенанта Валинова, и тогда произошла с ним беда, танкисты пошли поохотиться, и этот механик случайным выстрелом ранил своего товарища. Получил за это от трибунала три месяца штрафной роты, и когда он по истечении срока вернулся в полк живым, то подполковник Ленков взял его в свой экипаж как классного механика-водителя. И вот он… так глупо погиб на наших глазах… Уже потом, когда танк подняли со дна реки, этого старшину похоронили со всеми почестями. Стали разбираться с понтонерами, и выяснилось, что их командиру, капитану, сказали, что переправляться будут Т-34, а не ИС-2, которые на 18 тонн тяжелее тридцатьчетверок, вот и произошла трагедия — понтон не выдержал тяжести.

Мы ждали на берегу, пока не пригонят более мощные понтоны, нас перебросили через реку, а там еще один рукав разлился. Мы снова двигались по дамбам, потом скапливались для атаки в низине. К вечеру полк вышел на шоссе Берлин — Штеттин, и наши танки прорвали фронт противника. Впереди нас шли Т-34, а наша полковая колонна пошла по дороге за ними. Нас обогнали бэтээры с пехотой, и в сумерках мы попали в засаду. Сбоку из леса по колонне стали бить несколько немецких танков, загорелись наши колесные машины, но паники не было. Мы развернули башню, выпустили по танкам несколько снарядов. А потом немецкие танки ушли в глубь леса. И мы снова пошли вперед. Наша лавина проскочила городок, который, кажется, назывался Демин, и на развилке увидели указатель — «До Берлина — 80 километров». Доехали до какого-то большого города, все танки развернулись в линию и приготовились к атаке. Передо мной, чуть левее, метрах в трехстах каменный мост, и я сразу подумал, что немцы застрелятся, но этот мост обязательно заминируют. И точно, как только на мост заехал первый Т-34, раздался взрыв, и от моста полетели обломки. Экипаж погиб. Мы обошли переправу по каким-то канавам и оказались на окраине этого города. По нас не стреляют, стало не по себе. И тут мы видим, как навстречу нам с белыми флагами идет колонна немецких солдат, заезжаем в город… а там на всех окнах висят белые простыни или самодельные белые флаги. Германия сдается… Мы без боя дошли до центральной городской площади, и наша колонна остановилась. Это было 28 апреля 1945 года. Так для нас закончилась война…

После войны

Демобилизовался я из армии 5/1/1947 года. В Донбасс возвращаться не было смысла, почти вся моя семья погибла от рук немцев в оккупации. И я поехал к старшей сестре, оставшейся после эвакуации жить в Узбекистане. Приехал на рудник Койташ Джизакской области УзССР, и на этом руднике по добыче вольфрама я проработал 42 года, провел в шахте под землей с 1947 по 1989 год. Начинал простым подземным бурильщиком разведочных скважин, по седьмому разряду, через два года стал прорабом подземных буровых работ, потом закончил заочно Семипалатинский геологоразведочный техникум и на своем руднике трудился геологом капитальной разведки. Работал на совесть, вкалывал, как каторжник. Женился на девушке из Белоруссии, медсестре, но вот уже прошло почти 16 лет, как достался один, жена ушла из жизни.

А мой рудник Койташ, который я знал как свои пять пальцев, уже закрыт, и все подземные шахты затоплены, говорят, что якобы из-за истощения рудных запасов…

Кузьмичев Николай Николаевич

Я родился в Пензенской области, район Белинский, раньше он был Чембарский, село Вершина, Вершиной назвали не случайно, потому что в нашем селе есть точка, откуда вода течет в одну сторону — в Волгу, в другую сторону в Дон. Вот село и назвали Вершиной. Родители — крестьяне, потом колхозники. В 39-м году, отучившись семь лет, закончил неполную среднюю школу, ШКМ (школа колхозной молодежи). У меня был выбор: или пойти учиться в педучилище в Чембар, или идти в среднюю школу. Пойти в среднюю школу материальные возможности не позволяли, а учителем мне быть не хотелось. Собрались нас четверо ребят и решили ехать учиться в фабрично-заводское училище в Тулу при оружейном заводе. Там мы должны были учиться два года. Так получилось, что поступил я туда один. 39-й год… в декабре началась финская война. В этом году была очень суровая зима. В Туле морозы доходили до 46 градусов. Карточек не было. Хлеба хватало, но запасов не было. Школа предоставила нам койки у населения, общежитие тогда не могли предоставить.

В 40-м году в кинотеатрах показывали киножурналы минут на 15–20: внутренняя и международная обстановка, демонстрации в Таллине, Каунасе в поддержку присоединения к Советскому Союзу. В 40-м году к осени вышло постановление правительства или Совета народных комиссаров по созданию трудовых резервов. ФЗУ изменили название на ремесленные училища. Нас досрочно выпустили в декабре 1940 года, и мы попали на завод. Я работал токарем 5-го рабочего разряда. Декабрь 1940 г. Трехсменная работа. С 8 до 4, с 4 до 12 и с 12 до 8. Если выполняю норму за 8 часов, то стоимость моей работы — 14 рублей 70 копеек. Если перевыполняю, например, полторы нормы дал — еще 7 рублей 35 копеек. Стал зарабатывать 700 рублей. Первый месяц — 312, потом — 400 и так далее. Ко мне подходит токарь, значительно старше меня, лет 40. Говорит: «Коля, ты знаешь, ты сейчас молодой, быстро все делаешь, мы тоже такими были. Через несколько лет у тебя не будет такой прыти. Учти, если ты так будешь делать постоянно — нам всем норму повысят. Так что давай — не больше полторы нормы». Ладно. Полторы нормы и выполнял.

В 1941 году мне было 17 лет. 22 июня было воскресенье, я как раз вышел с третьей смены. Пошел по городу погулять. В 12 часов по радио (на улице на столбах висели большие репродукторы) выступил Молотов, председатель Совета Министров, он объявил о том, что началась война. Гитлеровцы вероломно напали, нарушив договор, без всякого предупреждения. Сказать, что наши не знали о готовившейся войне, нельзя. Все чувствовали, даже я. Знали, что война все равно будет, но что так быстро — не ожидали, да и не хотелось. Только что установилась более-менее в материальном отношении благополучная жизнь.