Я дрался с Панцерваффе.
Шрифт:
Стояли мы под Коломной до середины июня. За это время нам выдали новое обмундирование, все офицеры получили финские ножи с наборной ручкой, солдаты – финки с черной ручкой. У нас даже была мотострелковая бригада в бронежилетах. Тяжелый – весил он примерно килограммов двенадцать.
В середине июня зачитали приказ о том, что наш полк входит в состав 4-й танковой армии. Своим ходом доехали до Наро-Фоминска, а оттуда до города Козельска. Прибыли мы в Козельск 23 июля. А уже через несколько дней вступили в бой в составе Брянского фронта. Что сказать? Жара. Температура 25-27 градусов. Тяжко было. Понимаешь, убьют человека, через два часа труп уже пахнет. Такая вонь, а тут обед привезут – ничего в горло не идет, только воду пили. Непрерывные атаки. Авиации, и нашей, и немецкой, было очень много. В небе все время шли воздушные бои. Мы до того озверели от постоянных налетов, что я свои орудия ставил на бугорок и стрелял бронебойным по ним. Меня потом командир ругал: «Ты смотри, ты не зенитчик, ты снаряды не расходуй по самолетам».
В конце июля потребовалось срочно поехать в ночную разведку на машине – потеряли связь с пехотой. Выполнить задачу должны были разведчик, офицер и шофер. Командир полка подполковник Торохов Вениамин Кузьмич говорит: «Надо послать командира батареи». Начальник штаба: «Да нет, пошлем Рогачева, он фронтовик, в 41-м воевал». Тем не менее командир полка настоял, и в разведку уехал командир моей батареи Петров. Они уехали и пропали. Утром поехали на поиски и нашли только останки – они наскочили на противотанковую
Атака на деревню началась примерно в полдень после короткой артподготовки. В атаку пошла пехота, а за ней танки. Шли по высокой спелой ржи. «Виллисы» с трудом прокладывали себе дорогу. Подпустив танки на 300-400 метров, немцы открыли сильный огонь. Несколько наших танков загорелось. Мы отцепили орудия примерно в 300 метрах от окраины деревни и открыли ответный огонь. Пехота сначала залегла, а потом побежала назад. Танки стали маневрировать, постепенно смещаясь влево, а мы остались одни на открытой местности. Мы успели сделать траншейки для колес и откинуть щиток. Орудия практически утонули во ржи. Я приказал командиру второго огневого взвода сосредоточить огонь орудий по минометной батарее, которая вела по нам сильный огонь, а сам управлял огнем первого и второго орудий по танкам и противотанковым орудиям. От разрывов мин и снарядов загорелась рожь. Дым мешал стрелять, но отчасти прикрыл нас от немцев. А тут еще танк горит справа в двадцати метрах. Немцы пошли в атаку при поддержке танков, а у меня все мысли о том, что у него боекомплект 100 снарядов. Как рванет и куда башня полетит? Огонь веду, а правым глазом смотрю, когда же он взорвется. И он, когда рванул, башня подлетела, но, слава богу, не упала на орудие. Огонь, дым, пламя. Ой, страшно!
Подпустили мы пехоту метров на 50-60 и открыли огонь на картечь. Конечно, пустили в дело и автоматы. Они откатились. В это время наша пехота опять пошла в атаку при поддержке оставшихся четырех танков и заняла деревню. В этом бою батарея уничтожила два средних танка, три штурмовых орудия, четыре миномета и порядка двух взводов пехоты. При этом мы потеряли два орудия вместе с расчетами, одно орудие было повреждено. Целым осталось только первое орудие, вместе с которым я находился. Погибли два водителя «виллисов» вместе с машинами. Мы лежали, обессиленные от жары и от этого боя, возле орудия. Чувствую, кто-то бьет меня по плечу, открыл глаза – вроде командир полка: «Жив?! Рогачев!» – «Пить!» Откуда-то появился бочонок с водой. Мы с наводчиком первого орудия Михайличенко вдвоем припали к этому бочонку. Сколько воды выпили, не помню… За этот бой я был награжден орденом Красной Звезды…
Сколько всего на моем счету? Я не считал, но за всю войну больше двадцати танков и бронетранспортеров моя батарея сожгла.
Уральцы – героические люди. Они шли вперед, невзирая ни на что. Смелости и отваги много было, но опыта военного мало, поэтому потери были очень большие. Из тех пятерых ребят, что со мной командирами взводов пришли, никого не осталось… В августе армию отвели на переформировку. Перед этим произошел такой случай. Немцы отошли за реку Нугрь. Мы выдвинулись вперед и начали окапываться, занимая позиции у малозаметной, но нанесенной на карту дороги. Окопы копаем во ржи, метрах в пяти от кромки поля. Копают все – от командира батареи до станинных. Водители для «виллисов» тоже укрытия копают. Рожь высокая, нас за ней не видно, а первый выстрел бронебойным сделал, и она ложится – можно стрелять осколочным. Вдруг видим, «виллис» едет мимо нас прямо к немцам. Остановился. Вылезает майор: «Эй, бойцы, кто ваш командир?» – А там все разгоряченные, командиры взводов торопят солдат, ругаются, немцы того гляди в контратаку пойдут – видно, пехота накапливается, бронетранспортер подошел. Старший сержант Чичихин, вологодской богатырь: «Что кричишь? Кого тебе нужно?» – «Ты как разговариваешь?! Кто командир?!» – «Лейтенант Рогачев». – «Давай его сюда!» – «Товарищ комбат, там вас какой-то майор зовет». – «Какой еще майор? Какие у него погоны, артиллерийские или пехотные?» Майор уже кричит: «А ну немедленно ко мне!» Я выбегаю на дорогу, жара, пот градом, портупея, полевая сумка, бинокль болтаются: «Командир батареи лейтенант Рогачев!» – «Какой полк?» – «1513-й истребительный». – «Что вы делаете?» – «Оборудуем огневую. Немцы готовятся к атаке». – «А впереди кто?» – «Никого нету». – «Как никого? А где штаб Родина?» – «Вы проскочили поворот. Вам надо было километрах в полутора отсюда направо свернуть. – «А точно?» – «Точно». – «А ну, садись в машину». Он развернул «виллис», мы отъехали метров 500 в тыл, где его поджидали еще несколько машин. В них сидели какие-то люди в защитных комбинезонах без знаков различия. Я подошел, смотрю, сидят Жуков, командующий фронтом Петров. Жуков спрашивает: «Кто такой?» – «Лейтенант Рогачев, командир 3-й батареи 1513-го истребительного полка». – «Что вы делаете?» – «Оборудуем огневые позиции». – «Где штаб 30-го Уральского корпуса?» – «Так вы проскочили». Он как на них зыркнул – «Давай, продолжай. Смотри, никого не пропускай». – «Будем стоять насмерть». Они умчались, а я вернулся на батарею. Вскоре прибыл посыльный на мотоцикле с приказом сосредоточиться в таком-то районе – нас отводили на переформирование.
Когда Жуков попал в опалу и про него начали говорить, какой он подчас был плохой, как не жалел людей, я под Новый 72-й год написал ему поздравительную открытку. Пожелал ему доброго здоровья, написал, что мы, офицеры, его ценим и всегда помним. Напомнил про этот случай на Курской дуге. Попросил его книгу с автографом. Вскоре меня вызвали и вручили ее. Там многие генералы безуспешно пытались получить автограф, а я получил… Пойми – без потерь войны не бывает, а ему ставились такие задачи, при выполнении которых невозможно было считаться с потерей какого-то полка или дивизии. Так что я всегда ценил Жукова.
На отдыхе стали немножко в себя приходить. Пришло пополнение – новые расчеты, новые пушки. Полк получил звание гвардейского и сменил номер на 357-й.
Примерно в начале октября собрали офицеров и объявили, что полк будет переформироваться в истребительно-противотанковый, но на Су-76. Его офицеры должны будут пройти трехмесячную переподготовку. Было сказано, что те офицеры, которые желают переучиваться, должны дать согласие, остальные будут откомандированы в распоряжение командующего артиллерии Красной Армии. Я подумал, поговорил с оставшимися в живых ребятами и решил, что на этих самоходках я воевать не буду. Мы же видели во время Курской битвы, чего она стоит, эта Су-76. Пушка ЗИС-3 малоэффективная, броня тонкая, сверху она даже не прикрыта от минометного огня. Горели они… Их так и называли – Горьковские свечи. «Сорокапятка» на земле, чуть что, можно спрятаться, а из самоходки не выберешься.
В конце ноября я был откомандирован. Приехал в Москву в управление кадров. Думал, что удастся устроиться в батарею 152-мм орудий или хотя бы на самоходки с этим орудием. Я же на них учился. Не тут-то было! Оказывается, когда истребительные полки формировали, был
Но он же не артиллерист! Своих-то он и бережет, и награждает, а ты им только расчищай дорогу и не вздумай отойти.
В бригаде был дивизион 76-миллиметровых пушек, но вакансий в нем не было. Правда, пообещали перевести, но так этого и не сделали. Пришли орудия и расчеты. Помню, много было грузин – боевых ребят. Командир орудия – Какабадзе, наводчик – Барбакадзе, заряжающий – Сарадзе. Славян тоже много было. С учений вечером идем. Я командую: «Песню запевай!» Сначала грузинскую споют, потом белорусскую, потом украинскую… Интернационал был.
Поначалу новое пополнение боялось – «сорокапятка», «Прощай, Родина». Я им говорил: «Чего вы боитесь? «Сорокапятка» – это же артиллерия, не то что пехота!»
Под Новый год по тревоге погрузились в эшелоны и поехали на Украину. Разгрузились в районе Фастов – Казатин и пешком совершили ночной марш до города Сквира, а это примерно тридцать километров. Оттуда нас на машинах перебросили под Белую Церковь.
В начале января нам объявили, что корпус входит в состав создающейся 6-й танковой армии. Вместе с ней мы участвовали в Корсунь-Шевченковской операции. Начали наступление от большого села Тыновка. С командиром моего батальона Иваном Рыковым у меня отношения не сложились. До войны он был майором милиции в Саратове, был призван, и уж как-то так сложилось, что назначен на должность командира батальона, хотя не имел соответствующей подготовки. Он был трусоват и все время свой командный пункт располагал не менее чем в километре – полутора от передовой. У связистов провода не хватало! Только и знал, что командовать: «Батарея, вперед!!!» Руководил, не зная обстановки. Я все время говорил: «Что вы командуете, где мне орудия ставить?! Я-то лучше на месте вижу. Хотите, чтобы меня уничтожили в бою? Я же вам никакой пользы не принесу». – «Как ты смеешь мне противоречить?!» и так далее. И вот под Тыновкой пошли в наступление. Впереди на высоте стояли скирды соломы, под которыми немцы сделали пулеметные гнезда. До них было примерно полтора километра, но мои разведчики их обнаружили. Обнаружили мы и взвод 75-миллиметровых орудий и еще до начала артиллерийской подготовки открыли по ним огонь, заставив расчеты разбежаться. Комбату я сказал, что нельзя на высоту бросать нашу пехоту, поскольку, когда пехотинцы поднимутся на высотку, пулеметы их скосят. А он под этим делом меня не послушал, дал приказ: «Батальон, вперед!» Пулеметчики подпустили нашу пехоту метров на 50-100 и расстреляли в упор. Батальон потерял убитыми и ранеными почти 400 человек. Высоту мы взяли. Шли мимо – лежат молодые и пожилые… У меня такая злоба закипела. Я по его адресу прошелся. Ему стало известно, что я, командир батареи, считаю его виновником гибели людей. За эту операцию ни я, никто из батарейцев не были награждены. Он порвал двенадцать наградных листов! Когда бои закончились, ко мне приехал представитель из особого отдела корпуса: «Александр Васильевич, я хочу с тобой поговорить. Ты был в бою?» – «Был». – «И какое твое мнение?» – «Мнение как оно было, таким и осталось. Никто его не изменит. Безрассудно бросил батальон на пулеметы». – «Кто виноват?» – «Командир батальона!» Мы уже вышли на реку Прут, когда пришел приказ построить личный состав батальона для участия в заседании военного трибунала. Построились на полянке между домами. Стол, сукно. Выходят и объявляют: «По такому-то делу проведено расследование и установлено то-то и то-то». Рассказывают, как он себя вел, как злоупотреблял спиртным, как погубил батальон и так далее. Сорвали с него погоны, ордена, а он их себе три или четыре штуки уже повесил. Приговор: «Командира батальона майора Рыкова разжаловать и приговорить к высшей мере наказания – расстрелу». Мы обалдели. Ну он, конечно, выступил: «Прошу мне дать возможность оправдаться, в бою искупить вину кровью». Они ушли на совещание. Потом выходят, объявляют: «Трибунал решил майора Рыкова разжаловать, лишить наград, высшую меру наказания заменить тремя месяцами штрафного батальона». Вот после него назначили толкового комбата. Ну вернемся к Тыновке. В первый день мы все же прошли километров двенадцать. В последующие тоже двигались успешно. В корпусе был создан передовой отряд в составе 233-й танковая бригады, самоходного артиллерийского полка, 1-го мотострелкового батальона и моей истребительно-противотанковой батареи под командованием заместителя командира корпуса генерала-майора Савельева Михаила Ивановича. Этот отряд должен был первым достичь Звенигородок и соединиться там с танковым корпусом, замкнув Корсунь-Шевченковскую группировку в кольцо. Мы пошли в наступление по тылам. Успешно справились с задачей, и нас поставили держать внешний обод окружения. Бои были очень тяжелые. Лысянка, Душакивка, Бужанка, Босивка – эти села на всю жизнь запомнил… Особенно запомнилось село Малый Виноград. Мы его взяли 10 или 11 февраля. Через него шла дорога на Душакивку, Бужанку, был мост через Гнилой Тикич. Основные силы командование перебросило в направлении села Босивка, что находилось километрах в пяти, а мне приказано было остаться. Заняли оборону. Кроме моей батареи там было человек 50-60 из остатков какой-то стрелковой дивизии, два танка и две 122-миллиметровые гаубицы. Заняли позиции на окраине села. Орудия замаскировали на высотке, поросшей яблонями. Чуть внизу стояли дома и шла дорога к мосту через реку, за которой были немцы. Левее от моей позиции был холм, скрывавший расположение орудий от наблюдения с противоположного берега. Перед тем в этих местах шли бои, видимо, наши отступали и побросали много оружия. В том числе стоял штабель ящиков со снарядами к «сорокапятке». Мы притащили по пять-шесть ящиков на орудие. Подобрали несколько пулеметов и ПТР. Вооружились до зубов. Немцы не заставили себя ждать. Когда они пошли через мост, мы его подорвали. Берега реки были болотистые, и танки не прошли, а один, который увяз, мы подбили. Нас обстреливал шестиствольный миномет, но мины рвались метрах в 30-40 от батареи. Им никак не удавалось точно засечь наши позиции. Они попытались переправиться в другом месте и войти в город по нашему берегу, но им пришлось огибать высоту, что прикрывала нас слева, после чего они оказались под огнем танков и моих орудий. Помню, что немецкая пехота подошла совсем близко. Наши пехотинцы не выдержали и побежали. И знаешь, когда ты видишь, что они бегут, а ты не можешь бежать, потому что ты не имеешь права бросить орудия, и против своего желания начинаешь смеяться: «Ты посмотри, как они бегут! Смотри! Давай! Давай! Не отставай! Быстрее в тыл!» И материли их: «Что вы бежите?! Почему вы бросаете нас, а сами бежите?!» А тут, когда немцы показались на пригорке, метров за 250, я приказал: «Бронебойным!» Выстрел звонкий, мощный, а когда мимо летит огненная жутко свистящая болванка, то кажется, что точно в тебя. Страшно… Вот так мы семь дней держали эту позицию.