Я есть

Плисецкая Ольга

Светочка купалась в папиной любви, словно в самом нежном, в самом тёплом, в самом чудесном море на свете. Её красота, женственность, грациозность были настолько безупречны: казалось, что над её головой светится нимб.

Нимб счастья.

Она держала в руках букет из любимых белых пионов, аттестат зрелости и маленькую коробочку, которую ей подарил Димка. В коробочке лежала маленькая пуговка. Маленькая голубая пуговка с белым кружочком в середине и переливающимся камушком в самом центре.

Димка знал про Светку чуть больше, чем она думала. Он даже

знал, что не было у Светки никакого папы. Выдумала она его себе. Папа сбежал, исчез, растворился, как только узнал, что мама беременна, и с тех пор папу этого, идеального и почти святого, так никто никогда и не видел.

И еще Димка знал, как он назовет их дочку.

И еще он помнил сказку про пуговку.

Сказку, которую Светке когда-то рассказал её папа.

Вера творит чудеса

Хороший актер перед спектаклем входит в образ.

Виктория Токарева. День без вранья.

– Сними маску! Будь сама собой! Ничего не играй! Просто поверь, что тебе плохо. Ты просишь о помощи! Проси! Проси! Мы должны поверить, что тебе плохо, и ты просишь, умоляешь о помощи! – молодой парень, ведущий театральной студии, кричал на хрупкую женщину, смущённо перебиравшую ярко-красный платок в руках. Его голос был резким, требовательным, авторитарным.

– Ну, знаете, я оказалась в такой ситуации… Мне очень жаль… Мне очень плохо, очень, очень, – голос её дрожал.

– Не верю! Не верю! Врёшь! – ведущий был просто вне себя от ярости, он очень хотел, чтобы девушка, что называется, «прорвалась» сквозь толщу наигранности, неестественности, жеманства.

– Я очень плохо себя чувствую, мне нужна вода. Хотя бы глоток. У меня кружится голова. Может, это низкое давление. Здесь мало свежего воздуха, – её голос дрожал. Она дышала так, словно пыталась набрать в рот побольше воздуха. Она вдыхала этот воздух, как будто проглатывая долгожданный глоток воды, и выдыхала, продолжая дрожать и комкать платок в руках.

– Ну что ты притворяешься?! Тебе когда-нибудь было по-настоящему плохо? Тебе в этот момент всё равно, как ты выглядишь, что думают о тебе другие, ты не кокетничаешь, не пытаешься понравиться, ты просто растворяешься в своей боли. Единственное, на что у тебя хватает сил, – еле-еле попросить о помощи. Ещё раз! Давай же! Ну! – мастер театральной игры кричал так, что звенело в ушах.

– Может, вы мне поможете? Принесите мне воды. Он меня не слышит, – девушка вдруг обратилась ко мне. Я растерялась. Я перестала чувствовать реальность. Отличать, где её игра, а где правда. Я смотрела

на ведущего, волнуясь и не понимая, что делать, как действовать в данной ситуации.

– Рано еще тебе воды! Не верю! Что ты строишь мне глазки? Что ты заигрываешь со мной? Что ты просишь помощи у неё? Причем здесь она! Ты у меня проси! У меня! – ведущий аж вспотел, он метался перед сценой. Туда-сюда. Туда-сюда. Он закидывал руки, поднимал голову с важным видом чувства собственного достоинства, затем протирал свой лоб, стряхивая капли пота очень красивыми жестами, поправлял пиджак и принимался вновь:

– Это я должен захотеть тебе помочь! Понимаешь?! Бросить всё, все свои дела, кинуться спасть тебя! Понимаешь?! Спа-сать! Давай! Ещё раз!

Девушка еле стояла на ногах, не найдя, на что можно опереться, она вдруг как-то аккуратно, даже, можно сказать, красиво, упала на пол, оставаясь в сидячем положении, изящно подогнув колени.

– Мне плохо, – прошептала она и окончательно свалилась всем весом на деревянный пошарканный пол старого театра.

– Вставай! Разве так падают! Тоже мне, актриса погорелого театра! Подогнула ножки, коленочки вместе! Когда падают, то не думают о красоте позы, понимаешь?! Не интересуются, как выглядят твои стройные ножки! Вставай! Еще раз! – ведущий сел на красивое красное бархатное кресло, поставленное прямо перед сценой.

Девушка не шевелилась. Я вдруг засомневалась в системе Станиславского. А может, наоборот, я поняла, что я верю! Верю, что ей плохо! И я встала. Нет же! Я вскочила, как сумасшедшая, и побежала за водой. Когда я вернулась, ведущий сидел на корточках перед начинающей актрисой и размахивал пиджаком. Я подбежала. Набрала скорее в рот воды и прыснула на девушку. Ещё раз. И ещё раз. Её лицо было белым, как шёлковая кофточка на ней. Или это не шёлк? Очень нежная ткань. Очень нежная. Эта ткань просвечивала. Не сильно. Очень нежно, но просвечивала. Её кожа тоже. Лицо уже было почти голубым. Стало страшно.

– Вызывай скорую! Чего уставилась! – закричал на меня несостоявшийся режиссер.

Я начала набирать номер. Телефон для данной экстренной ситуации был постоянно занят. Я очень нервничала. Заново набирала цифры, уже наизусть, не глядя, набирая их в телефоне, сбрасывала короткие гудки, звучащие для меня как «SOS», «SOS», «SOS», и смотрела на девушку. Мне было очень холодно. То ли от этого постоянного размахивания пиджаком, то ли от стресса, то ли от голубого цвета лица.

Девушка открыла глаза. Посмотрела на меня.

– Я не люблю неискренних людей, – прошептала она, снова закрыв глаза.

Промелькнули кадры из фильмов, даже не кадры, а фразы, видимо, услышанные мною когда-то. Те самые особенные слова, которые перед смертью говорят люди.

– Я люблю тебя.

– Прости меня.

– Это совсем не страшно.

Девушка снова открыла глаза. Ведущий бросил пиджак на пол, выхватил у меня телефон и стал сам набирать номер.

– Алло! Скорая! У нас тут… – он с укоризной глянул на меня, лихо дозвонившись с первого раза.