Я и Мы
Шрифт:
Своеобразием своих манер ты производишь впечатление неотразимо психопатическое. Между тем ты один из самых душевно здоровых людей, которых я знаю. Ты сам себя вытащил из тяжкой бытовой мути, астеник и неврастеник, ты при всех неотвязных сомнениях мужественно идешь своею дорогой, ты внутренне ориентирован. Чудак, ты шел ко мне за стержнем, а он в тебе, мне приходилось только слегка протирать твои подслеповатые глаза, ты и не знал, что меня одариваешь.
Но тебе трудно, как иностранцу, и с тобой нелегко даже переводчику.
Однажды, помнишь, когда у нас обоих были неважные дела, мы холостяцки ночевали у тебя. Ты был рассеянно добр и где-то
Что произошло тогда, мне до сих пор непонятно: набежала туча, и все заволокло. Может быть, в моих словах или тоне ты в тот момент почуял что-то пошлое, неуклюжее, ординарное? Со мною так вполне могло быть, а ты этого никогда не допустишь, ты за версту обходишь границы суверенитета чужой личности. Это зеркальная проекция собственной чрезмерной чувствительности, ни тени грубости или фамильярности, тонкая стеклянная перегородка.
Общаясь с тобой, попадаешь в высокогорный климат. Наступает, однако, момент, когда надо спуститься, побродить по болоту, растянуться на траве, отвести душу с циклотимиком, пусть даже чудовищно невоспитанным, без запросов. Ты вежливо ждешь и страдаешь. Почему тебя так трудно с кем-нибудь совместить? Вот приходит еще кто-то, с кем мне хорошо по-другому, и все заклинивается, замораживается, невыносимая ситуация, кому-то надо уходить. Циклотимик через одного друга-приятеля попадает в целую компанию, мы же с тобой в тесной клетке, к нам нельзя впускать никого. Правда, феномен этот, «третий лишний», — не исключителен, это, пожалуй, закон: даже в равносторонних треугольниках дружбы каждая сторона чуть-чуть лишняя по отношению к двум другим, и, может быть, это их и поддерживает. С «третьего лишнего» начинается океанская одинокость толпы. Но с тобой это жестко до чрезвычайности. Не слишком ли ты строг, не слишком ли чужд мгновенной, непроизвольной симпатии?
(«В одаренных шизотимических семьях, — писал Кречмер, — мы иногда встречаем прекрасных людей, которые по своей искренности и объективности, по непоколебимой стойкости убеждений, чистоте воззрений и твердой настойчивости превосходят самых полноценных циклотимиков; между тем они уступают им в естественной теплой сердечности в отношении к отдельному человеку, в терпеливом понимании его свойств».)
Но ведь ты добр, ты можешь простить невероятное. На высшем пределе симпатии ты трогательно и нежно внимателен, доверчив и неистощим в изобретении утонченных радостей. Никто, как ты, не умеет быть благодарным и торжественно боготворить. Но щедрого, активного душевного соучастия, горячего проникновения от тебя ждать не приходится, это не твое амплуа. Когда ты себя к этому понуждаешь, получается что-то не то… В отношении к женщине ты первозданно чист (отнюдь не будучи ни моралистом, ни импотентом), ты звереешь в присутствии пошляка, но вжиться в женские джунгли тебе не дано.
«Я отличаюсь постоянством чувств», — сказал ты о себе однажды и был слишком прав. В какие-то моменты ты вдруг объявляешь этому постоянству войну.
Ты панически боишься быть скучным. Тут у тебя комплекс, ты ужасно не хочешь походить на Роберта Кона из хемингуэевской «Фиесты». И вот резкие выпады, агрессивность — по какой-то парадоксальной навязчивости ты и вправду становишься Коном, — вот и внезапная потеря психологической ориентировки, вплоть до
ОБОЮДООСТРОЕ ЖАЛО
Палитру шизотимических типов создатель оси набросал широко и смело, с очаровательной циклотимической небрежностью:
– необщителен, тих, сдержан, серьезен (лишен юмора), чудак;
– застенчивый, боязливый, тонко чувствующий, сентиментальный, нервный, возбужденный, друг книги и природы;
– послушен, добродушен, честен, равнодушен, туп, глуп — таковы регистры и гаммы, образуемые пропорцией чувствительности и холодности.
Сдержанные, утонченные, ледяные аристократы, изысканные джентльмены с высокими запросами и низкими инстинктами, патетические, чуждые миру идеалисты, холодные, властные натуры, с неукротимой энергией и последовательностью преследующие свои цели, а рядом, в ощутимой, но трудноопределимой генетической близости, — никчемные бездельники, сухо-безвольные, гневно-тупые. Очень часто они группируются в одном семействе, на одном генеалогическом древе, но установить закономерность не удается, тем более что все это в многомерном наложении совместимо в одной личности.
Здесь педантичный и скрытный делец-домосед, прижимистый и подозрительный. Тут и Плюшкин и Собакевич. Рядом неукротимый спорщик, самоуверенный резонер: цепкая, односторонняя углубленность, своеобразная мелочность мысли. Меланхолик прокрался сюда в виде мимозной, ипохондричной, сверхвпечатлительной личности, для которой каждое прикосновение жизни — удар.
Работоспособный инженер, скромный и добросовестный работник, прекрасный семьянин в моменты, когда жизненное напряжение достигает какого-то предела, объявляет домашним: «Я поработал, хватит, больше не могу», — ложится в постель, приткнувшись к стене, и ничто его уже не поднимет, пока ситуация не разрядится: типичная реакция меланхолического шизоида.
Но здесь же и холеричность: странный, крутой, суровый, деловой, настойчивый, хороший служака, раздражительный, драчун, скандалист, «скверный характер» — так описывали русские психиатры Юдин и Детенгоф шизоида экспансивного. Среди этих последних попадаются и шизотимические гипоманьяки. На низких интеллектуально-нравственных уровнях это вихреподобные странные личности, всегда взвинченные, нигде не уживающиеся, носимые по свету как перекати-поле. Графоманы, отчаянные склочники и сутяги, могущие покрыть своими письмами и заявлениями всю поверхность земного шара. Они воюют за принципы, совпадающие или не совпадающие с их личными интересами, но всегда принципы. В патологии это агрессивные параноики, бичи политических систем и кресты психиатрических больниц.
(Паранойя (буквально: «околоумие») — психопатологическое состояние, главная черта которого наличие некой бредовой системы; содержание ее может быть самым разнообразным; параноический бред может уживаться с самой реалистической ориентировкой. Критерий (бред или не бред) задается социально-исторически. Возможна коллективная паранойя.)
Самые страшные из параноиков готовы ради осуществления своих бредовых планов перерезать горло всему миру. Но Кречмер блистательно разглядел под их неостановимой наступателыюстью микроскопическое «астеническое жало» — ранимость и болезненную чувствительность, а у хрупко-мимозных, робко-пассивных — обязательный кусочек активной ненависти.