Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать
Шрифт:
Даже если бы я мог говорить, не стал бы рассказывать обо всем ей, этой женщине, которая явилась, чтобы спасти меня.
– Я знаю, кто ты, – говорит она. – Я же говорила тебе – моя авария не была случайностью. Как и твоя. Думаю, это как-то связано с Глорией.
– Ральф…
И это все, на что меня хватает – одно слово.
– С ней все в порядке, – заверяет она. – Я забочусь о ней. Надеюсь, ты не против, мне пришлось остаться в твоем доме. Прошла уже неделя.
Я пытаюсь облизнуть губы, но слюны во рту нет. Она подает мне ледяной кубик из чашки, стоящей на столике подле кровати.
– Два сломанных ребра, –
Я моргаю один раз.
– Ты помнишь мое имя?
Моргаю дважды.
– Сэм, – говорит она. – Сэм Лесли.
В окне ночь: оказывается, когда я проснулся, был вечер, а не рассвет. Я закрываю глаза и слушаю, как наркотик по капле стекает в мою руку.
Когда я вновь открываю глаза – это может быть как пять минут, так и пять часов спустя, – шнурка надо мной больше нет. Сэм нет тоже. Я вглядываюсь в свое дыхание, но теперь у лошадок человеческие торсы и лица. Я быстро вдыхаю их обратно в свое тело. Когда я в следующий раз выдыхаю, они уже дети, которые катятся на волне моего дыхания через комнату до самого окна, где на стекле по-прежнему написано имя Глория .
Я представляю дом, а в доме – ее, без меня.
Она просыпается в темноте раннего утра, лицо у нее саднит. Ральф ждет у постели, виляя хвостом настолько энергично, насколько это возможно для такой старой собаки.
Она перекатывается на край кровати, морщась от боли в руке, и подставляет собаке лицо – облизать. Та кладет голову на матрас, ждет, чтобы ее почесали.
Она спит в нижнем белье. Может быть – поскольку вещей у нее с собой было совсем немного – спит и вовсе без одежды.
Джинсы, свитер, одно из моих пальто, прогулка с собакой, холодно, но солнечно, вниз по дороге в лес, промерзшие грунтовые тропинки, удовлетворение при виде того, как собака опорожняет мочевой пузырь и кишечник где захочет, как она грациозно присаживается на корточки, как поднимается пар от ее мочи у корней дерева, на котором вырезаны твои инициалы – сентиментальный жест нашего последнего года вместе.
Обратно домой – спустя неделю этот дом уже ощущается как дом, – чтобы покормить собаку. К этому времени она уже знает, что собака не станет есть одна, даже не прикоснется к пище, если в комнате не будет кого-нибудь, так что она заваривает себе чай (нет ни кофе, ни кофеварки) и ложкой выкладывает йогурт в миску с гранолой (по типу она похожа на любительницу йогурта). Ее машину вызволили из глины на буксире. Я представляю, как она едет закупать продукты, молоко, хлеб, яйца, банку арахисового масла; представляю, как она уже исследовала Винъярд, знает, где можно купить газеты, где находятся лучшие книжные магазины; представляю, как она купила себе новую пару джинсов.
От звука, который издает лакающая собака, в ней просыпается жажда. Она проглатывает две таблетки обезболивающего, потом раздевается, чтобы принять душ.
Стараясь не намочить бинт на лице, она моется, повернувшись спиной к воде. Ее поврежденная рука словно притянута к боку невидимой перевязью. Правша, она бреет ноги левой рукой, используя старый станок,
Когда она открывает дверь в ванной, собака ждет на пороге, держа в зубах ее тапочек. Спасибо, спасибо, хорошая собака, и потом – в прачечную, где ждет вчерашняя одежда, чистая и высушенная.
Одетая, но босиком, она садится, скрестив ноги, на коврик, прислонившись прямой спиной к дивану, и закрывает глаза. Ежедневная практика. Она следит за дыханием, вдыхает и выдыхает через нос, и любую мысль, которая к ней приходит, – о брате, лежащем на полу в ванной, о записке, которой он не оставил, о том, как она могла бы спасти его, о сильном ощущении, сильнее, чем когда бы то ни было, что случайности вовсе не являются случайностями, что что-то важное вот-вот произойдет, – она осознает лишь настолько, чтобы попрощаться с ней, а потом отпустить, и отпускает, опустошает разум, пусть даже всего на несколько секунд, прежде чем ее находит новая мысль, потом она отпускает и эту, возвращается к дыханию, и спустя какое-то время уже не существует ничего, кроме дыхания, и нет ее самой. Она возвращается только тогда, когда звонит телефон.
Пожилая женщина извиняется, говорит, что, должно быть, ошиблась номером.
Нет смысла снова медитировать; двадцати минут на сегодня достаточно.
Снова звонит телефон. Та же женщина, на этот раз она спрашивает меня: «Эрик дома? Мой сын дома?»
– Не волнуйся, – рассказывает мне Сэм, когда приходит повидаться со мной этим утром. – Я не сказала ей, кто я такая.
– А кто ты такая?
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что бы ты сказала ей, если бы сказала правду?
– Что я твой друг.
– Ты рассказала ей об аварии?
– Нет.
– Это, наверное, и к лучшему, – соглашаюсь я. – А что ты ей сказала?
– Что я – горничная.
Она берет в руки блокнот, лежащий на столике возле кровати, смотрит, что я там написал, потом переводит взгляд на меня.
– Что случилось, когда ты умер?
– Ничего.
– Куда ты отправился?
– Никуда.
– Скажи мне правду.
– Это все равно что уснуть.
– Это ее фамилия?
– Чья?
– Глории.
– Кто такая Глория?
– Я ждала, что ты мне это скажешь.
– Если ты этого не знаешь, тогда зачем ты здесь?
– Что ты имеешь в виду?
– Если случайностей не существует, тогда зачем ты здесь?
– Я пыталась найти тебя.
– Ладно, но это – причина для тебя. А что ты должна сделать здесь для меня ?
– Выгуливать твою собаку.
– А что еще?
– Устроить тебе автомобильную аварию.
– Если ты полагаешь, что мне суждено было попасть в эту аварию…
– Я научилась этому у тебя – из твоих книг.
– Я больше в это не верю. – Я нажимаю кнопку, которая увеличивает подачу морфина в мою кровь. – Теперь ты – учитель, я – ученик. Расскажи мне, почему я должен был попасть в эту аварию.
– Каково это? – спрашивает она. – Я имею в виду, ты видел свет или что-то в этом роде?
Я нажимаю на кнопку с морфином, нажимаю снова, нажимаю снова.
– Каков смысл всего этого?
Она смотрит на листок бумаги, зажатый в ее руке.