Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать
Шрифт:
А потом вспоминаю, что сон мой не был сном.
Я ложусь, отворачиваюсь от нее. Она садится на краешек кровати, прикасается к моей спине.
– Вы ужасно кричали, – говорит она.
– Простите, что разбудил вас.
– А я не спала, – говорит она. – Я вообще не очень хорошо сплю.
Внезапный порыв сказать ей правду; в темноте гораздо легче. Но я не говорю ничего; утром она уйдет. Если она вернется – что вполне может случиться, когда она поймет, где побывала, – я не стану подходить к двери.
– Теперь я могу уйти, – говорит она. – Я просто хотела убедиться, что с вами все в порядке.
Я
– Расскажите мне свою историю в шести словах.
Она закидывает ноги на кровать и облокачивается на изголовье рядом со мной. Я сажусь, и мы смотрим друг на друга в темноте.
– Проблемный отец. Брат погиб. Получила помощь.
Дождь хлещет в окно; звук капели ото льда, тающего в водосточных трубах и на деревьях.
– Шести слов недостаточно. Вам следовало использовать семь.
– Проблемный отец. Брат погиб. Продолжаю получать помощь.
– Намного лучше, – киваю я. – История продолжается.
– Печальная история, которая никогда не заканчивается, счастливее, чем счастливая история, которая заканчивается.
– У всех историй одна и та же концовка.
– Зависит от того, что понимать под концовкой.
– Все кончено. Конец.
– Ненавижу, когда истории заканчиваются этим словом, – говорит она. – Когда я была маленькой, я всегда плакала, услышав, что «и потом они жили всегда долго и счастливо». Потому что, видите ли, они жили долго и счастливо, а не живут долго и счастливо.
– Вас ужасно расстраивали грамматические противоречия.
– Они жили счастливо – отлично. Это я могу принять. Но как только используешь прошедшее время – жили , уже нельзя сказать – всегда .
– У вас красивый голос.
– А петь я не умею.
– Все умеют петь.
– Я плохо пою.
– Попробуйте спеть пару нот.
– Поверьте мне на слово, – настаивает она.
– Тогда расскажите мне сказку.
– Счастливую или печальную?
– Расскажите мне о своем отце.
– Вряд ли из этого получится хорошая сказка на ночь.
– Ладно, тогда о вашем брате.
– У нее несчастливый конец.
– Тогда расскажите о помощи.
Теперь она лежит на боку, положив голову на одну из моих подушек.
– Мой брак был неудачным, – начинает она. – Честно говоря, он был куда хуже, чем просто неудачным. Я попала в опасную ситуацию… в общем, вы понимаете. Хотела уйти, но… А потом однажды приходит почтой эта книга, и я такая думаю, это еще откуда. Она называлась «Повседневные чудеса», и внутри лежала записка от автора – не просто кому-нибудь, но мне. Дорогая Саманта, то, что я послал тебе эту книгу, – не случайность . И когда я прочла ее, все вдруг – щелк, и встало на место. Это все равно, как если бы он назвал мне мое истинное имя. Будто я тридцать лет бродила по свету, думая, что я – человек по имени Саманта, а в действительности была кем-то другим. Спустя несколько лет я написала ему письмо, рассказала,
– И что же, он ответил?
– Он написал мне, что дело во мне , а не в нем. Это было мое намерение – освободиться от мужа, потому я и притянула эту книгу к себе.
– И вы в это верите?
– Да.
– Это означало бы, что вы намеренно упали и разбили себе лицо.
– А вы верите в то, что написано в его книге?
– Та книга – подарок. Мне ее подарили давным-давно.
– Вы когда-нибудь испытывали ее на практике?
– Я не больно-то много из нее помню.
– Я же не пытаюсь обратить вас в свою веру или что-то такое…
Я слышу, как Ральф встает и встряхивается, затем идет через кухню к своей миске.
– Мне всегда нравился звук, который она издает, когда лакает воду.
– Да, успокаивает, – соглашается она. – В дрему вгоняет.
– Меня тоже, – говорю я, ложусь рядом с ней, закрываю глаза.
Ее машина уткнулась в дерево, задние колеса утонули в слякоти. Дерево нагнулось над дорогой, кончики его ветвей касаются земли на другой стороне, образуя ледяную арку, под которой мы стоим. На улице солнечно, стало теплее, и лед подтаивает, превращаясь в грязный суп-пюре. Я с опаской ступаю по ледяной корке, но мои ботинки проламываются сквозь нее до раскисшей глины. Ральф отправилась прокатиться вместе с нами; она сидит у задней двери моего фургона, не решаясь выпрыгнуть.
– До того как она состарилась, – поясняю я, – ничто не могло удержать ее от того, чтобы вываляться в грязи, – я свистом подзываю собаку к себе, но она только скулит. Ей не хочется ни бежать ко мне, ни разочаровывать меня. – И ведь было такое время, когда я ни за что не хотел давать ей испачкаться.
– Она же собака – ей положено пачкаться.
– Моя жена именно так и говорила.
– Что ж, она была права.
– Она вообще во многом была права. – Я стряхиваю грязь с ботинок, затем на цыпочках иду дальше в ледяную кашу. – Я был гораздо более суетливым.
– Это заметно.
– Мне не нравится, когда вещи портятся.
– Но ведь это же рабочие ботинки, – возражает она. – Они так и напрашиваются, чтобы их уделали. Для того и существуют. Вы же не хотите отказать им в этом, не правда ли?
Я топаю по жидкой грязи, забрызгивая свои брюки и борта ее машины.
– Так-то лучше, – одобрительно замечает она.
Я свистом подзываю Ральф, велю ей подойти ко мне. Она скулит. Я наклоняюсь и хлопаю себя по коленям.
– Ну, давай, – говорю я, и на этот раз мне будет грустно, если она не подойдет. – Где твой мальчик? Где же твой мальчик, Ральф?
Она подползает ближе к подножке, смотрит вниз, на топь, которая раскинулась под ней.
А потом я говорю это.
– Где твоя девочка? Ну, давай, Ральф. Где твоя девочка?
Ее взгляд меняется; она выскакивает из фургона и принимается бегать кругами, потом взад-вперед от одной обочины к другой.
– Все в порядке, – говорю я ей. – Прости. Все хорошо. Иди сюда.
Она подбегает ко мне, и я глажу ее; она валится на брюхо, шлепает лапами по грязи. Я зачерпываю глинисто-ледяную жижу и вываливаю горсть ей на спину; она шарахается прочь, потом возвращается.