Я иду искать. История первая
Шрифт:
— Влад, я уезжаю...
... Мы дружили столько, сколько были знакомы — последние пять лет. Почти пять. Взрослые посмеются над этой цифрой. Но для нас это треть жизни. Лучшая треть — самая интересная, самая весёлая... Вадим не перебил меня ни разу. А я ни разу не отвёл взгляд. Очень хотел этого и не отвёл.
Когда говорить стало нечего и я умолк, Вадим опустил глаза. Он, оказывается, уже давно крутил в пальцах мой пустой бокал из-под колы — прокатывал снова и снова по его краю оставшуюся на дне капельку. Сейчас эта капелька выскочила на пластик стола, и Вадим, бесшумно поставив на нё стакан, поднял голову:
— Значит,
Как будто ничего не произошло.
— Отец сказал — мотоцикл купит, — вместо ответа пробормотал я. — Тут всей езды — на четверть часа... Долго приехать, что ли?
Вадим кивнул. И он, и я понимали — долго. Мы учимся в разных школах. Просто ради встреч с ним не наездишься. Значит, мы сможем видеться только на «Динамо». И уже не забежишь друг к другу после уроков, не отправишься вместе на лодочную станцию, или в парк, или в кино с девчонками из его дома... Понимаете, нельзя дружить по-настоящему на таком расстоянии. Даже если очень хочется. Да и в лагерь я в самом деле не смогу — с переездом будет куча хлопот, отец не справится, даже если возьмёт парней из фирмы, а их и нельзя надолго снимать с работы...
— Ты тоже будешь ко мне приезжать, — сказал я. — Родаки не будут против.
Это тоже была правда — Вадим нравился и матери, и отцу. Он это тоже знал и кивнул:
— Ага, буду... Помнишь, как в прошлом году мы с тобой маньяка поймали?
Я невольно заулыбался — эту историю я помнил хорошо, даже слишком, потому что выслеженный от вечернего безделья Вадимом маньяк, которого мы заперли в котельной, оказался новым сантехником. Он не обиделся и даже с тех пор всегда здоровался с нами при встрече... Я кивнул, совсем уже было хотел сказать, что помню, но Вадим вдруг оттолкнулся от столика и негромко сказал:
— Ну давай. Счастливо, — повернулся и пошёл к выходу. Не оборачиваясь пошёл, а я глядел ему в спину, и мне было страшно обидно, словно Вадим ни за что меня оскорбил — и страшно стыдно, как будто это я был виноват в том, что мы вот так разъезжаемся. А около входа он повернулся и сказал: — Не ходи за мной.
И быстро вышел.
Миру вокруг нас плевать, есть мы, или нас нет.
Я подумал так, стоя около садовой ограды. Она была из посеревших слег, надёжно притянутых проволокой ко вкопанным в землю столбикам-опорам. Пара столбиков — совсем свежие, недавно сменённые. Дед сменил. Может быть, в тот самый день.
Непроизвольно вздохнув, я оглянулся. День был пасмурным, но тёплым, сад зеленел, над какими-то цветами жужжали пчёлы, в траве копошилась разная насекомая мелочь. Из-под густых кустов крыжовника пахло сырой землёй. На тропинке, уводившей вниз по откосу в полусумрак речного берега, сидел и умывался здоровенный рыжий котище.
Этот сад посадил и вырастил дед. И работал в нём каждый день. В нём и умер, в нём его и нашёл почтальон. Ну и что?
Ничего вокруг не изменилось. И, может быть, так же сидел и умывался, глядя на мёртвого хозяина, этот кот.
— Пошшёл! — заорал я, и кот электрической искрой порскнул в кусты. Я сплюнул и зашагал к дому.
Дом стоял посреди большого сада. Парадной дверью — на тропинку, ведущую к калитке, открывавшейся на грунтовку;
Сад занимал не меньше полугектара. Дом в саду был просто-напросто неразличим, хотя строили его в шесть окон по фасаду и в два этажа. Точнее, в два с половиной — эта «половина» называлась «мезонин» и раньше, говорят, была популярна, как рыцарские башенки на новорусских особняках. Последние десять лет — после смерти бабушки — дед жил в этом огромном домище один.
Дом не понравился маме. Я это понял сразу, потому что на лбу у неё собралась морщинка, ещё когда я отвалил приржавевшие ворота и мы через сад подъехали к дому. Она ничего не сказала. ВООБЩЕ ничего — и молчала весь день, пока мы с отцом и двое ребят из его фирмы таскали и кантовали мебель, которая так и не нашла себе места среди старомодной обстановки комнат дедова дома — вернее, мы смогли её расставить, но смотрелась она идиотски. Замучились мы жутко, и я даже не осмотрел толком две доставшиеся мне комнаты — каждая больше моей в городской квартире. Я решил, что одну оборудую как спальню, а вторую — как рабочий кабинет. Раз она есть — не пропадать же ей без дела?
Ближайшие наши соседи — в похожем здоровенном домище — жили метрах в двухстах, за нашим и их садом, и признаков жизни не подавали. В свою первую ночь я несколько раз просыпался именно от противоестественной тишины и лежал без сна чуть ли не по полчаса, прислушиваясь, как шуршит, поскрипывает и вздыхает дом. Честно говоря, было жутковато...
Именно об этой ночи я вспомнил, когда на третий день пребывания в «родовом гнезде» (все вещи уже почти нашли свои места и коридор у входной двери почти ничего не загромождало) отец, хмурясь, сказал мне, что им с мамой надо на два дня съездить в Тамбов и решить кое-какие вопросы с городской квартирой. Маме это очень не понравилось (мне то-же), и она сказала — точнее, приказала, что с ней бывает редко:
— Позвони Вадику, пусть приедет и заночует, вдвоём будет веселее.
Я, конечно, пообещал позвонить, а про себя подумал, что Вадим, конечно, уже в лагере. Отец ничего не говорил, но перед отъездом молча показал мне, где лежат патроны к моему «стволу». Похоже, они с мамой ухитрились крепко поссориться незаметно для меня, и я проводил их с максимально весёлой физиономией, как будто был невероятно счастлив.
Чёрта с два я был счастлив! И сейчас, шагая к дому, думал лишь о предстоящей ночи, хотя только-только наступило утро.
Я не трус и не боюсь темноты. Не боялся я ни маньяков, ни грабителей каких-нибудь, ни тем более бомжей, которые любят ночевать в пустых дачах. Я бы, пожалуй, даже пустил к себе на ночлег с кормёжкой какого-нибудь бомжа, только бы не сидеть одному в двухэтажной пустоте, слушая тишину.
Говорят, если вот так её слушать — можно услышать всё, что угодно. И проверять это мне не хотелось.
Я бы занялся осмотром дома, но вот беда — осмотреть я успел почти всё, кроме мезонина. И ничего заслуживающего внимания тут не было. Словно не контрразведчик тут жил, а профессор или врач знаменитый. Никаких признаков профессии. Неосмотренным остался лишь мезонин — запертый на висячий замок.