Я иду искать
Шрифт:
— Четыре года! Четыре, мать его, гребанных года я не знал, что у меня есть ребенок! Пять лет я верил в то, что ты сделала тогда аборт! Спать не мог нормально, жрал через раз!
От колких фраз, врезающихся в солнечное сплетение, я цепенею. Крест же разгоняется в считанные секунды, срывается на оглушительный крик, раздает такой диапазон отчаяния, что меня скручивает пополам и едва не начинает тошнить.
— Четыре года МОЯ дочь называла отцом другого человека! Четыре года какой-то мужик читал МОЕЙ дочери сказки, катал ее у себя на шее, мазал зеленкой ей ссадины!
— Игнат, я тебя прошу…
Я знаю, что в полосующих душу на мелкие окровавленные кусочки фразах Крестовского, есть много правды. Знаю, но все равно надеюсь выторговать убогое подобие перемирия, даже если мне придется унижаться, ползая перед ним на коленях.
— Даже не смей!
— Подумай о Варе. Что будет с ней, если мы развяжем эту бесполезную войну? Будем таскаться по судам, рыться в грязном белье, спонсировать адвокатов? Победителей не будет. Пострадают все и, в первую очередь, наша с тобой дочь.
Выпаливаю это все на одном дыхании, как будто от скорости моей речи зависит решение Игната, и по старой привычке, въевшейся в кожу, накрываю его пальцы своими. Инициирую робкий физический контакт, когда-то даривший успокоение, и забываю вентилировать легкие кислородом.
Приклеиваюсь к клочку асфальта. Дрожу. Смиренно жду не подлежащего обжалованию приговора и не могу вообразить, что, если Крестовский забьет на здравое зерно и вопреки всему захочет моей крови.
— Это тебе стоило подумать о Варином благополучии раньше. Теперь все будет на моих условиях.
Оценив мое полувменяемое состояние, Крест хищно ухмыляется и шагает еще ближе, опутывая аурой власти мою волю. Подавляет. Подчиняет. Играючи подминает под себя.
Мысли путаются. Зрение расфокусируется. Язык прилипает к нёбу.
— Встречаться будем там, где я скажу. Времени проводить будем столько, сколько я скажу. Уяснила?
— Угу.
Киваю медленно и понимаю, что окончательно и бесповоротно проигрываю. У меня в рукаве ни единого козыря, ничего, что я бы могла противопоставить оппоненту, а те смехотворные шестерки, что у меня на руках, не перебьют туза Крестовского.
— И только попробуй выкинуть какой-нибудь фортель. Свалишь куда-нибудь вместе с Варей — я тебя из-под земли достану, приволоку за волосы обратно и больше не буду таким милосердным. Андерстенд?
— Ага.
Отрицание. Гнев. Торг. Депрессия. Смирение.
Каким-то чудом я промахиваю первые четыре стадии принятия неизбежного и слишком быстро даже для самой себе приступаю к осмыслению. Планета не сошла с орбиты, астероид не врезался в землю, глобальное потепление пока что не так катастрофично.
С остальным вполне можно сосуществовать, если держать в уме, что дома тебя ждет маленькое белокурое чудо. Ради которого можно и поступиться принципами, и прикусить язык, и осторожно сжать горячие пальцы Игната, захлебываясь едва различимым шепотом.
— Пообещай, что не причинишь Варе вреда…
— Не
— Игнат…
— Обещаю.
Отыскав что-то важное в глубине моего затравленного взгляда, сухо выцеживает Крестовский и уходит, не прощаясь. Ничего больше не говорит, не требует, не озвучивает дату следующего столкновения. Только слегка пошатывается из стороны в сторону, отчего у меня начинает странно щемить в груди.
И я срываюсь с места, как умалишенная, и бегу следом за ним, спотыкаясь в своих чудовищных босоножках. Потому что, несмотря на простирающиеся между нами застарелые обиды и пульсирующую боль, Игнат мне по-прежнему небезразличен. Потому что Москва — большая деревня, где слухи разносятся со скоростью ветра, и мне очень быстро стало известно, что после нашего с ним предыдущего скандала Крестовский вылетел с трассы и, по счастливой случайности, отделался легким испугом и сотрясением мозга.
Не прощу себе, если он покалечится по моей вине.
— Возьми такси!
Кричу в широкую спину тормознувшего на миг мужчины, уничтожая голосовые связки, только в ответ получаю хлесткое, словно пощечина, «да пошла ты, Аристова». От которого я натыкаюсь на невидимую бетонную стену и, словно в замедленной съемке, наблюдаю за тем, как Игнат выскальзывает за калитку и скрывается внутри агрессивного черного внедорожника.
А потом разражается спрогнозированная метеорологами гроза. Косые молнии разрезают хмурое небо, оглушительно грохочет гром, мощные струи воды обрушиваются на скамейки, на детские горки, на асфальт и мне на голову. Крупные капли стекают по лицу, размазывая макияж и превращая меня в панду, перемешиваются с проливающимися слезами, стремительно пропитывают влагой сарафан.
И, как ни странно, вымывают образовавшийся под сердцем комок напряжения.
Так что домой я возвращаюсь в относительном порядке, забираюсь в горячий душ и долго тру кожу мочалкой, старательно блокируя все мысли. Закутываюсь в теплый халат до самых пяток, высушиваю волосы и ложусь в Вариной спальне, прислушиваясь к тихому сопению дочери.
Долго ворочаюсь, перемалывая впившиеся в подкорку слова, сплю от силы пару часов и, естественно, не обретаю за ночь ни гармонии, ни равновесия. Отвечаю на все Варварины «почему» невпопад, сыплю в свой кофе соль вместо сахара и без сожалений выливаю в раковину получившуюся бурду.
«Четыре года моя дочь называла отцом другого человека…».
Прокручиваю на репите слишком осязаемое отчаяние Игната, бездумно натягивая на свое тело черный топ на бретельках и светло-голубые драные джинсы.
«Четыре года какой-то мужик читал моей дочери сказки…».
Повторяю приглушенно, закручивая на затылке небрежный пучок, и мажу по губам бежевой помадой, чтобы не было так заметно, как сильно я их искусала. После томительной пробки вплываю, наконец, в офис выжатая, словно лимон, и стараюсь минимизировать возможные контакты с внешним миром.