Я – инквизитор
Шрифт:
Бананы кончились. Люди входили через стеклянные двери ТОО «Шанкар». И выходили. Разные люди. Но не те.
В пять пятнадцать Ласковин покинул пост и зашел в соседний подвальчик-кафе поесть. Потом подежурил еще полчаса. В шесть позвонил «разведчику» Феде. Узнал, что вооруженная кодла все еще на Мастерской, что снова приезжали менты, что грузовичок заезжал трижды: увозили какие-то ящики. Фирменные. Выслушал предложение бросить с крыши гранату в заветный дворик. Он, Федя, берется бросить.
— Нет у меня гранаты, — огорчил его Ласковин. — И учти, крыша — только для
— А как же! — согласился «разведчик».
— Ну, тогда спасибо. До завтра.
«Надо прикид поискать, — подумал Ласковин. — Нейтральный какой-нибудь, незаметный».
Он вспомнил: когда шел по Пороховской, видел разложенные на пленке кучи гуманитарки. Поискать что-нибудь подходящее…
Он опоздал. Тряпье уже увезли. То же, что в киосках, не годилось. Слишком новое.
Восемнадцать тридцать семь. «Самое время навестить базу на Разъезжей», — подумал Ласковин.
К тому же он замерз. Это был скверный признак: раньше к холоду был почти невосприимчив.
«Не махнуть ли на Кипр? — пошутил он сам с собой. — Денег хватит, а на Кипре тепло. И яблоки… И „новые русские“… Прекрасная возможность пообщаться со знакомыми на нейтральной, так сказать, территории».
Ласковин сел в троллейбус, протиснулся в дальний задний угол и принялся обдумывать план «атаки». Ничего путного в голову не приходило.
Глава одиннадцатая
— Ты не справляешься с работой, Крепленый, — сказал Антон Гришавин, сорокатрехлетний, с заметным животиком мужчина среднего роста. Его короткие мускулистые руки с поросшими рыжим пухом пальцами лежали на столе. Пальцы эти непрестанно двигались, выдавая характер «пахана» лучше, чем одутловатое малоподвижное лицо.
— Человек, который не справляется с работой, — без выражения произнес Гришавин, — такой человек нам не нужен!
Крепленый смотрел на лидера «тобольцев» с ненавистью и презрением, но был не настолько глуп, чтобы открыто бросить ему вызов.
— Я сделал как надо, — буркнул он, глядя не на лицо Гришавина, а на его руки. — Я размажу придурка!
— Тот, кто хочет работать, — словно и не слыша реплики Крепленого, наставительно продолжал Гришавин, — тот находит возможности. Тот, кто не хочет, — находит причину! — Он сплел волосатые сосиски пальцев, уперся локтями в стол и поглядел на отводящего глаза Крепленого. — Ты уже нашел причину, Крепленый?
Собственно, Гришавин не был настоящим «паханом». Он даже в тюрьме не сидел, если не считать месяца, когда он на «особых условиях» пребывал под следствием. Два года назад Гришавин был даже не вторым, а четвертым в иерархии группировки. Отвечал за внешние «связи». Но когда «первый» (не без помощи конкурирующих структур) был осужден на девять лет за разбой, Гришавин как-то незаметно выдвинулся вперед. И особенно укрепился, когда после разборки двух больших группировок в Питере осталась без места целая свора бойцов. Гришавин укрыл их, а заодно ухитрился прибрать несколько жирных кусков развалившейся «империи».
А затем, пользуясь прежними «производственными» связями, с небывалой легкостью
И показательной расправе над первыми. Изобретательность, проявленная в выборе способов убийства личным телохранителем Гришавина Берестовым, впечатлила всех. Крепленый в этой разборке уцелел. Потому что держался в стороне. У него была своя «вотчина», выделенная еще прежним паханом, свои кореша и крепкие связи в воровском мире. Трогать его без веской причины было для Гришавина нежелательно. Кроме того, деньги от Крепленого шли хорошие, а новый лидер выбирал людей не по кровным и кровавым связям, а по деловым качествам. Но любил Гришавин Крепленого не больше, чем прежнего пахана, который почему-то никак не мог выбраться из зоны. А ведь планировалось, что он будет освобожден через год с небольшим.
Гришавин не считал себя бандитом. Он ощущал себя бизнесменом. Причем прогрессивным бизнесменом. Хотя еще десять лет назад истово обличал капитализм. Единственное, о чем он заботился в подборе людей (кроме денежной стороны, разумеется), — это чтоб никто из них не приобрел опасного веса в банде. Обычно держал при себе троих-четверых, стравливая между собой… и примиряя по-отечески.
Крепленый, далеко не дурак, понимал, что к чему, но когда речь заходила о «приближенных» Гришавина, свирепея, цедил: «С-суки!..» — и держался от них подальше. У него свой район, свои «точки», и люди тоже в основном свои.
Ласковина Крепленый возненавидел всем нутром. За пинок в грудь, за разгром, за то, что стянул его пистолет, за то, что вот сейчас сидит он, Крепленый, сидит и, потея, оправдывается перед тем, кто зоны не нюхал, а пролез в авторитеты. И все это из-за паршивого придурка! Была б его воля — поднял бы всю банду: «быков», ментов — всех, не считаясь с расходами, — затравил бы гаденыша и кровь поганую по капельке выцедил! (При мысли о том, что он сделает со Спортсменом, когда тот окажется у него в руках, Крепленый бледнел и глотал слюну). Придурка надо поймать, не считаясь с расходами!
В том-то и дело, что с расходами следовало считаться. Гришавин Крепленому объяснил популярно, в какие суммы обходится крепленовская «халатность-некомпетентность». Фактические убытки, убытки от нарушения «режима». Отчитал даже за прибор ночного видения, взятый у вояк в счет прошлых услуг. Потому что прибор — тьфу! Баловство. А расчет совершен.
«Всякие разборки — потеря денег! — говорил Гришавин. — Всякое насилие сверх необходимого — убыток!»
Крепленому Гришавин напоминал калькулятор: выгодно — сделают из человека жареный фарш, невыгодно — пусть гуляет!