Я из огненной деревни…
Шрифт:
И повели нас. Где вот это кладбище, тут стояла мельница, крупорушка, жил мельник. Так старая его хата была, а так — новая. Ну, вот туда заходят:
— Заворачивайте направо!
Заворачиваем. Мельницу раскрыли на две половинки, и у дверей стоят весы мельничные.
— Заходите, выносите весы!
Немецкая одежа, а по-нашему, по-русски говорят:
— Заходите! Никто ж не идет.
— Заходите!
Никто не идет в эту мельницу. Они — такие плетки резиновые, через руку вот такой ремень — и этой плеткой через голову, через голову! В ряду шли семьями, дак вот так мужчины позакрывали своих.
— А ну-ка, заходите сюда!
Ну, кто идет, кто не идет. Они сами зашли и кличут:
— А ну-ка, — кличут, — заходите, заходите!
— Авек, авек! — немцы. А эти по-русски:
— Заходите, заходите!
Людей и втолкнули в эти двери. В эту крупорушку. А я, значит, — стоит в немецкой одеже, — я говорю:
— Пустите меня, — и какая-то у меня была справочка. В Любоничах давали. Я говорю: — Пан, пустите меня.
Посмотрел на эту… бумажку, за руку меня, через шлях перевел меня.
— Садись и сиди тут, — по-русски. — Сиди, пока я не приду, не удирай никуда. Если побежишь — убьют тебя.
Ну, что будет, то будет. Я села и сижу. А мама моя говорит:
— На платок и хлеб уже, в беженцы собирайся.
Два куска сала с собой она взяла, две буханки хлеба — это ж трое детей уже и сами вдвоем, думали ведь, что погонят в беженцы. Я махнула: „Не надо!“
Вопрос:— А мать где ваша?
— В крупорушке уже. Дак думает, что хоть мне понадобится. Хоть мне.
Вопрос:— Она вам это передает?
— Мне не дали взять, не пустили меня к ней, а ее ко мне. Ну, я махнула: „Мама, не надо. Мне, говорю, хватит дома“.
Вопрос:— А с мамой кто из ваших?
— Две девки младших, мои сестры. Ну, немцы за людей — в крупорушку, закрыли этим засовом. А я сижу, ноги спустила вот так в канаву и сижу. Так, как вот теперь на лавке. Проходит этот самый, что меня перевел через шлях. А они бегают, бегают, канистрами — жах-жах-жах, пообливали канистрами. А этот самый подходит ко мне:
— Собирайся — шагом марш!
И шляхом, говорит, бочком, только не беги, будут стрелять, это, говорит, не по тебе. Так он. Ну, я и пошла. Иду — что будет, то будет! Иду, иду, а там человек идет: его пустили домой, чтоб документы эти взять, и двое детей с ним. Немец повел их, тех людей, того человека с женкой и с семьей. А я пошла и пошла. Прихожу на шлях сюда, а тут стоит этот часовой. А эти уже стоят, а машины так ревут, так ревут все. Подходит моя сестра (ей теперь семьдесят два года):
— А где тата с мамой?
А их уже, пока я отошла, запалили, горит уже крупорушка. Говорю:
— Вот, уже горят!
— Гэ-э-э-э! — подняли люди крик.
Вопрос:— Все эти люди? Которые остались?
— Ага. Я говорю: тихо вы!.. Подскакивает один да:
— Успокойтесь, а то и вам ето буде!
Правда, сти-ихли все, как воды в рот набрали! Смолкли. Подбегает Коновалов етот самый — тот, что в красную субботу был…
Вопрос:— Его тогда партизаны перехватили тоже?
— Перехватили и ранили,
Вопрос:— Он был начальник полиции?
— Начальник самый главный, етой, кировской, ну там. Отрядом уже ихним командовал. Ну, дак он подходит:
— Ну, что — ету сторону на уголь жечь, а ета сторона пусть стоит!
Вопрос:— На деревню показывает?
— На деревню. Эти немцы уже как бежали, а сюда ветерок, как бежали по-за хлевами, по-за хлевами — через одну, через одну запалили. Это уже и горит все. „А вы, говорит, расходитесь“. Все тогда и побежали, и я побежала.
Вопрос:— У вас много людей осталось?
— Наша деревня большая была. Триста восемнадцать уже спалили, с детьми, ну, а еще деревня большая. Я прибежала, еще выгнала корову, теленка и двое свиней выгнала. Стояло ведро, миска и ложек семь — я за ето, на руку и ушла из хаты. А так в хате все сгорело. Ну, ушла, села на улице и сижу уже. Немцы меня не трогали. По шляху едут — все взад-вперед, взад-вперед. Некоторые попрятались, а я сижу, думаю — одна смерть, если я уже оттуда ушла!.. Все сгорело, назавтра приду и на двор еще не могу зайти. Как гляну — не могу, поверите! Тогда открыла погреб, глянула на эту одежу: батькино, мамино лежит… Я, вы поверите, обомлела в том погребе. Ну, и что? Прожила… А забыться — не забылось. Тогда снится эта моя сестра, самая младшая, она такая кудлатая была! Ходила во второй класс. Дак я говорю:
— Вот, Алена…
Знаю, что она сожжена. А она мне:
— Ох, Ульяна, да болела ж моя голова, под полено прятала голову, так припек уже огонь!..
Приснилось. И под полено она прятала свою голову. Так во сне она мне говорит…»
Огненная память, огненные сны…
О снах своих, военных, послевоенных, рассказывали, говорили нам многие. Потому что в снах тех — продолжение их мук. Снова и снова, как самую реальность, переживают люди все то — вместе с погибшими и как бы Уже за них.
Даже «коллективные» бывали сны у людей — после того общего ужаса. И такие, что люди в лесу, поговорив, Переговорив утром, вдруг бежали на свои пепелища — настолько реальным приказом были для них ночные, во сне, картины мучений родных, близких…
Мы — у деревни Лозовая, в Осиповичском районе Могилевской области. Несколько женщин, занятых делом около сенажной ямы, узнав, кто и зачем приехал, говорят с нами, перебивая друг друга: и про вчерашнее все, и, еще больше, про сегодняшние дела, заботы, огорчения. И одно с другим переплетено: жизнь у человека одна, и память — тоже одна. Как на дереве: прежде чем дойдет сок от корней до самой последней, самой молодой веточки, должен он пройти через весь ствол, А эти женщины еще и довольно молодые, крепкие, потому сегодняшние заботы для них имеют значение большее, чем для тех, для многих, кого старость «отсадила в сторонку». Люди, живущие всеми практическими делами, интересами, и вот они нам — о снах. О своих, таких реальных снах. Потому что сама реальность, действительность тогда выглядела жутким сном, кошмаром. Одно переходило в другое, неизвестно где кончаясь…