Я из огненной деревни…
Шрифт:
Матери Василя Ивановича, когда она переносила его, еще живого подростка, было, он сказал, около шестидесяти. Нам и не подумалось, что она еще может быть жива, потому и не спросили об этом. Василь Иванович сказал сам. Жива, здорова. В своей хате, рядом с ним. И мы, конечно же, попросились туда.
Домне Васильевневосемьдесят восьмой. А она еще, как испокон говорится, дай бог всем добрым. Застали мы ее в саду сына, около ульев, в тени, которая все же не спасала от полуденной духоты.
— Пчел
Рой не удерет — старая хозяйка на посту. Еще на удивление подвижная и разговорчивая. Василь Иванович остался в саду, а она повела нас в свою хату, что немного поодаль от сыновой.
— Все я вам, хлопчики, расскажу, все подробно.
И рассказала. То сидя немного, то вставая, жестикулируя, меняя голос, когда подражала кому-то, то возвышая его, то переходя почти на шепот, когда ей снова было горько и страшно — так, как тогда.
«…Было собрание перед этим днем, перед Первым маем, партизане его проводили. Отряд Данилы Райцева. Собрание провели, партизане ушли, только наши остались.
Назавтра чуть свет… Я всегда выхожу и все слушаю, Что где стукают, где стреляют… Вышла и думаю: „Господи, что это такое, что что-то блестит перед нами?“ Разглядела, а это немцы в касках своих, и светлая одежа на них. Пробежит и завалится, пробежит и завалится… Через несколько время они меня заметили и начали палить. Я назад в хату.
— А детки, говорю, а немцы пришли! А старик мой кричит:
— Тебе все немцы! Сиди ты, коли сидишь. Тебе все немцы.
А я кричу:
— Скорей, немцы!
А они с горы и оттуда вон начали палить — как раз в нашу хату… У меня ж была семья: старик, я, три мальца, одна дочка была уже замужем.
— Ложитесь на полу около печи!
И правда, полегли все. И лежали. А они уже так били по хате, так били — все посекли, и печку… Били с двух сторон из пулемета. А тогда они видят, что нет никого, что не выбегают, не бегут, так прямо к нам в хату. Мы тогда еще там жили, где школа, где липы растут.
— Матка, паризан, паризан!..
А я руки сцепила, стою вот так и говорю:
— Нема партизан.
Они и на чердак, они и всюдых, под полом — всюдых лазят искать. А что тут искать, когда полная хата дыму.
— Выбирайтесь, выбирайтесь!
Выгнали нас на дорогу и поставили. Кругом окружили, кругом. Погнали. Старика прикладом в спину, прикладом в спину… Меня, правда, тогда не били — не буду говорить понапрасну. А старика били… Только мы подходим туда, на гору, где магазин там был, гляжу — бежит баба и кричит:
— А людечки ж мои, а батеньки ж мои, а что ж вы наделали, а вы ж мою дочку убили!..
Тут один подбежал да трах ей сразу, дак она уже и лежит…
И ведут людей, и ведут, и бьют наповал. Кого от озера ведут. Тогда прятались в озеро.
Гляжу: о, господи, мой старик коня запрягает! Запряг старик коня, положили пулемет на телегу ему, а тогда к
Тогда ракеты стали бросать. Ракеты побросали, бросили расстреливать уже. И побежали. А там уже, в Малгатях, подожгли. И людей, людей, кого живьем сожгли, кого убили — всех порешили, всю деревню порешили.
Вопрос: — Вас всех поставили? Сын говорил. А мужчин отвели от вас?
— Всех, всех поставили. Сынов отвели, около другой постройки поставили. А я вот так села. (Бабуся показывает, легко сев на полу.)Одного внучонка взяла вот сюда, а другого, меньшого, вот сюда положила. И сижу. И приказ нам дали: „Если не будете давать знать в Смоловку, когда партизане приходят, — всех порешим“. Ну, кто ж ему будет что говорить?.. Я видела, как мою мать, родную мою, невестку с трем детям… И была в положении, последнюю недельку ходила уже. И мать. Стоит на дороге… Один полицай, из Загузья, хлопает по плечу ее, невестку:
— Проска, говори, где твой Евхим?
А его забрали по второй мобилизации, нет дома. Один брат был в партизанах, меньший, а тот, старший, Евхим, ушел. А эта женка старшего. Не сына моего, а брата. Я думалатак, что он ей ничего не сделает, — свой ведь, из Загузья. А он и будет бить их. Старуху, семьдесят лет уже было, и невестку… И за что же он их?..
А сама я с места не слезу, никуда. Мы сидим у стены, а они — на дороге.
Тогда же, кто остался живой, побежали, а я с места не слезу. И вижу уже, что мои-то лежат. Вот подбегает ко мне одна женщина:
— Домпутка моя, а твой же Васютка живой! Просит пить.
А я говорю:
— А жива ли моя мамка?.. (Плачет.)А что делать мне?
А я не встану. У меня спички: как хотела печку затопить, так и держу их все время в руке. И я поползла, и поползла, и слезы те лились… (Бабуся на удивление легко ложится на пол и показывает, как ползла.)Приползла, а он поднимается, голову поднял. А так и из ушек кровь, и из носа кровь, и изо Рта кровь — и все. И так вот.
— Ма-а… Ма-а… Возьми меня отсюдова-а… Добьют Немцы…
— А сыночек мой, а куда нее я тебя возьму?..
Но тут две дочки были, подняли его и унесли в хлев. Да соломой закрыли. А он кричит:
— А меня тут добьют! И спалят хлев, и меня тут следят! Возьми меня!..
Ну, взяли оттуда. Положили мне вот сюда, на спину, на плечи, и я вот тут… А он кричит:
— Мама, неси меня в болото! Добьют немцы!..
Несу, несу, и меня как согнуло во так… (Показывает.)Може, поверите, а може, не поверите, — всю войну вот такая ходила. Палочка у меня была, и всю войну ходила согнутая. А уже тогда, после войны, я распрямилась, теперь уже, видите, не такая.