Я Кирпич
Шрифт:
— Н-не уверена, та была такая огромная, пушистая!.. А эта крошечная, но цвет похож, красноватенький такой! А что за рыба?
— Птероис. Между прочим, колючая и ядовитая. Но не для нас.
Я выпустил рыбку — и она мгновенно расцвела, вновь превратилась в яркий пушистый цветок… Чик! — и сбежала! Без волшебных способностей поймать ее голыми руками просто немыслимо. Вода на мелководье была очень теплая, но — ничуть не противная от этого, ибо сохранялась в ней океанская первозданная свежесть… Спасенная от страшного птероиса Маша продолжала обнимать меня за шею, и я к ней развернулся… Язык не поворачивается назвать наши дальнейшие кувыркания сексом, или
— Ну конечно, Маша! Какой может быть романтический ужин без костра!? Костер — это будет адекватным макрозаменителем свечей. Но жаришь, чур, ты!
— Чур, я! Но не потому, что я прирожденная кухарка, а потому что тебе и близко нельзя доверять жарку шницелей и картофеля!
— Почему это нельзя? Я всю жизнь себе готовлю!
— Потому, хотя бы, что золотую сковороду таких размеров только подъемным краном поднимать, кулинар ты наш. Дай мне обычную чугунную, маленькую.
— С тефлоном?
— С тефлоном? Да, не помешает.
Я вынул из-за спины изящную сковородочку и с театральным поклоном передал ее Маше — а у самого рот до ушей: двухпудовую золотую сковороду до этого я сотворил по дразнительным умыслам, а вовсе не от широты новорусского креатива.
Упала на остров ночь, первая наша с нею ночь после долгой-предолгой разлуки. От музыки мы дружно отказались, предпочли слушать прибой и треск ветвей от костра, от фейерверков отказались тоже, но уже консенсусом: один залп мне удалось отстоять — и был он похож на серебристую плакучую иву, ростом с телебашню…
Мы лежали на берегу, возле костра, даже в бунгало не пошли — а зачем? Постель и здесь можно расстелить, подальше от прилива, тем более что дождя, москитов, крабов не предвидится…
Оказывается, нам было о чем поговорить, даже и не погружаясь в подробности прошлой жизни каждого… Мы и не погружались, хотя по мелочам отметились тезисно…
Да, были… за одного из них даже замуж выходила… Нет, просто… не готова была к материнству и все такое… Курила, потом бросала… потом опять… финансовая сфера, офис-планктон, средний заработок… полюс какие-то «жировые отложения» от квартирного размена…
— Динечка! А вот ты мне про своих пассий, пожалуйста, ничего не рассказывай, ни соринки! Я понимаю, уверена, что у тебя были, но ты просто не представляешь, какая я ревнивая! Просто даже не представляешь! Пусть я лучше ничего этого не знаю!
— Машук, в любом случае — это все в прошлом.
— А почему он тебя убил?
— Не знаю.
— Но ведь он же не убил, ты ведь живой, ты ведь не зомби!
— Живой, и еще какой живой. И сейчас ты в этом убедишься, несчастная!
— Нет! О, нет! О, небеса! Люди добрые, спасите меня от этого страшилища!.. Нет, нет, нет, не спасайте!
Заснули мы в обнимку, но порознь: Маша затемно, перед самым рассветом, а уже на свету, через пять минут после Маши. Полыхающая во мне жадность к быстротекущему времени позволила нам спать всего лишь два часа, но при этом вполне даже выспаться. Тропическое утро на морском берегу выглядело превосходно:
— А вырез-то тебе на фига?
— Для прельстительности. Хочу блистать красотой и сводить с ума окружающих.
— Надо же! Положи еще рыбки, пожалуйста, заодно в вырез загляну!..
— Диня, а ты опять стонешь во сне, я слышала. Тебе что-то снилось плохое?
— Ну… типа того.
— А что именно?
— Да не помню, — соврал я, — спросонок помнил, но уже забыл. А тебе?
— А мне очень доброе что-то снилось! Ромашки, я вспомнила!.. А что после завтрака будем делать?
Снился-то мне отец, не сам он и даже не его голос, а как бы его неудовольствие по отношению ко мне… Я пытался его в чем-то убедить, но, похоже, совсем не умею этого делать…
После завтрака у нас были полеты над океаном: я на воздушном змее, а Маша на игрушечной деревянной лошадке. Мы втроем, я, Маша и Мор, закладывали виражи, бочки, петли, всякие иные фигуры высшего пилотажа, а Букач сидела у меня в кармане штанов (сотворил один, специально для нее) и скрежетала помаленьку, вроде бы как тоже вполне довольная окружающей действительностью.
Потом пришла пора океанского серфинга: я пригнал с востока небольшое стадо горбатых китов и заставил их слегка порезвиться в открытом океане, Маше досталась обычная самка кита, а мне тоже китиха, но альбиноска. Уж я постарался, как следует пораскинув разумом: киты мчатся, ныряя неглубоко, а мы с Машей оседлали своих — и можем сидеть, стоять, скакать, поскальзываться, водою неопасно захлебываться — но оставаться при этом «на коне»! Самое удивительное — китам вроде бы как тоже это было в развлечение, а не в напряг! Я их потом отпустил, и мы бултыхнулись в неспокойные волны в далеком далеке от нашего островка.
— Динь, а здесь глубоко?
— Нет, километров семь.
— Я боюсь, забери меня отсюда!
— Да, мэм! — я подхватил Машу на руки, залихватски свистнул и ракетой взмыл в синее небо, а крылья уже сами знали, докуда им расти и как за спиною воздух месить! — А почему у тебя закрыты глаза?
Маша действительно летела в моих объятиях зажмурясь. И очень крепко в меня вцепилась.
— Потому что высоко и страшно, вот почему!
— Угу! На игрушечной лошадке не страшно петли Нестерова закладывать, а у меня на груди страшно!?
— Представь себе. Да, я непоследовательная. И все из-за тебя!
— Да я уже знаю, наизусть выучил, что я и есть корень всех зол и бед. Прилетели, Машунь, отпускай меня. И вот что! Тебе не кажется, что пора бы нам опять в старушку Европу? Шопинг на Елисейских полях, то се, Пикадилли, Испанская площадь?.. Покажешь всем этим гринго свой тропический загар?
— Загара у меня нет… почти нет… а в Европу с удовольствием! На ковре полетим?
— Разумеется.
Мы с Машей пустились в пляс прямо на берегу, посреди внезапно разбушевавшихся волн, обрадованные внезапно родившейся идеей, само собой — вымокли в шипящей воде, и только потом уже, разгоряченные, мокрые и соленые, все в песке, пошли в душ. Я для такого случая приколдовал вторую душевую кабинку, чтобы нам побыстрее…