Я люблю, и мне некогда! Истории из семейного архива
Шрифт:
И вот двадцатисемилетняя дева приезжает в деревню, где в нее влюбился сын хозяина дачи, совсем простой крестьянин. Но какой добрый, какой красивый! Как он любил ее! И мама неожиданно дает согласие стать его женой. Брак неравный. Она – из богатой семьи, образованная, культурная, он – почти неграмотный. Мама капризная, не приспособленная к жизни, считающая, что она осчастливила отца. Отец – всю жизнь преклоняющийся перед ней неудачник. Дон Кихот. За что только не брался, чтобы из бедности вылезти, но так ничего и не смог.
Родители – очень красивые оба. И всегда
Помню ее всегда с книжкой, с мечтательным выражением лица и очень часто болеющую. У нее была язва желудка, она очень страдала, а во время приступов кричала так, что на улице слышно было. И вечно занятый, перед всеми нами виноватый папа. В чем виноват?
В Бобьянах помню наш длинный деревянный дом, в котором жило много народу: дедушка, бабушка (ковенские редко приезжали), наши двоюродные брат и сестра, и мы – пятеро. Леонид (Леня-Леля) родился через год после свадьбы, через два года – я и еще через два – Анатолий (Тонька).
Через дорогу от дома – лес, там мы играли, проводили целые дни. Помню хорошо, что как-то сын лесника, дом которого стоял напротив, забрался в отсутствие родителей на сеновал, закурил там, сгорел сам. Неделю горел наш лес, мы все это время были на улице, так как дома лопнули все стекла от жара, и мы боялись, что дом загорится.
Как горел наш лес, я никогда не забуду.
Летом мы играли на пепелище. Однажды Ленька упал в яму, в которой “курили” смолу. Мы с Толей не могли никак его вытащить, а он стоял в яме на краю бочки, в которой была горячая смола. Я помню очень хорошо, как я бежала пепелищем, спотыкалась и падала на пни и сучья, поднималась и опять бежала, и кричала, и звала на помощь. Как мне было трудно, как я любила и жалела брата.
Я привела взрослых, они вытащили его, а дома дедушка нас троих очень сильно бил. Было очень обидно.
Мы все трое были очень дружны, были всегда вместе, всегда помогали и покрывали друг друга.
Когда Лене исполнилось шесть лет, его отдали в хедер. Он ходил в соседнюю деревню Рейданы к ребе. Однажды мы с Толей пошли за ним туда. Через окна я увидела небольшую комнату: большой стул, две скамьи, возле одной скамейки – столб, по-видимому, он поддерживал избу; к столбу был привязан Ленька, руки он держал на столе, а ребе бил его палкой по рукам. Ленька не хотел учиться. Я, с маленьким Толькой за руку, вбежала в комнату и стала кричать на ребе и дергать его за сюртук. Леньку развязали. Больше он в хедер не ходил.
В 1915 году нужно было куда-нибудь уезжать от Первой мировой войны.
В Луганске жила племянница мамы Анюта, вышедшая замуж за фабриканта Сагаловича. После некоторых сомнений, переписки мы всей семьей переехали в Луганск. Отец устроился на эмалировочный завод каким-то служащим. Наняли жилье из двух комнат на Каменном Броде, жили впроголодь, донашивали обноски детей Анюты.
Ходили к ним редко в гости, это было большое событие каждый раз. Чаще приходила тетя Анюта с подарками. Жизнь наших братьев и сестер была нам недоступна.
Вскоре отец ушел с завода, работал где-то приказчиком, часто
По-прежнему очень любил маму, просто молился на нее. Утром в самые голодные годы вставал раньше всех, ставил самовар, подавал ей чай в постель, а нам варил галушки из отрубей. Полную большую грязную кастрюлю – и мы всегда ее всю съедали.
После революции положение наше не улучшилось.
А в Луганске, больше двух лет, каждую неделю власти менялись. Долго были немцы, они заняли у нас одну комнату, а во дворе, в сарае, держали лошадей. Днем мы часто забирались в сарай и крали у лошадей “макуху”, иногда забирались в комнату, чего-то подбирали, удивлялись их вещам, белью. Однажды забрались на подоконник и играли с ружьем, а оно выстрелило, пуля прошла над самыми лицами, моим и Леньки, и застряла в потолке. Мы очень испугались, я плакала. Больше мы к ним в комнату не приходили.
После немцев недолгое время были красные; в это время в городе сразу объявились три племянника мамы – три красных командира: Марк, Абраша и Исак Вольпе. Все они в 1918 году были уже коммунистами.
Никогда не забуду, как однажды ночью, когда в городе были махновцы, в дверь тихонько постучали – это пришел Марк; он был обросший, грязный и шепотом попросил поесть и спрятать его. Он прожил у нас несколько дней, а потом исчез. Также несколько раз после этого мы прятали в погребе Исака и Абрашу. Мама их всех очень любила, Марк вырос у нас, так как родители их (мамин старший брат и его жена) умерли рано. Рано началась их рабочая и революционная жизнь. Самому старшему из них, Исаку, в это время было 24 года, Марку – 23, Абраше – 18.
Абраша был в 1920 году расстрелян деникинцами.
За два года власти у нас менялись часто, город без конца переходил из рук в руки, кроме немцев в нем побывали деникинцы, махновцы, петлюровцы, даже банда какой-то Маруськи.
Когда начинались бои за город, мы забирались всей семьей в сарай и сидели там, только неугомонный Ленька не выдерживал и часто для разведки выбирался на крышу. Однажды он зазевался, упал с крыши и сломал себе ногу, которая болела потом всю жизнь.
К концу 1919 года мы погибали от голода. А тут появилось сообщение, что желающие могут возвратиться в Литву.
Отец куда-то бегал, потом мы сели в какой-то вагон и поехали на родину в Литву.
Наша поездка за границу продолжалась несколько месяцев. Поезд большей частью стоял, изредка ехал. За это время мы проели последние запасы. На остановках отец куда-то бегал, что-то доставал и иногда приносил поесть. В поезде было так холодно, что однажды у мамы примерзли волосы к стене вагона: помню, как папа их осторожно отрезал. В Смоленске, куда мы наконец приехали, отец с Ленькой пошел на базар, продали наши последние вещи, и здесь у Леонида украли его заграничный паспорт.