Я, Минос, царь Крита
Шрифт:
Вечером, проходя по залу, куда перенесли всех раненых и где за ними ухаживали врачи и слуги, я видел истекающие кровью тела. У одних были исполосованы спины, у других следы побоев остались на руках и на груди, на лицах и на ногах, даже на ступнях.
Мне пришло на память изречение одного старого военачальника, вынужденного подавлять восстание в горных деревнях несколько лет назад. «Чернь — это не войско, которому можно приказывать. Если она пришла в движение, остановить её удаётся редко, как поток грязи!»
Отчасти это так и было, но какими бы бессмысленными ни казались их действия, мятежники знали, чего хотят. Они прибывали отовсюду
В тот вечер я рано улёгся спать и тут же заснул. Днём меня донимали внутренние голоса, теперь на смену им пришли сны, как всегда сумбурные.
Мне снилось, будто совсем рядом со мной раздавалось щёлканье бича. Этот отвратительный звук издавал бич надсмотрщика, который шёл рядом со мной и время от времени, подчиняясь собственной прихоти, обрушивал его на спины рабов, несущих мои носилки. Когда надсмотрщик особенно жестоко обошёлся с одним из рабов, я попытался вскочить с носилок, но не смог даже пошевелить пальцем, потому что оказался запелёнутым с головы до ног, словно мумия. Руки у меня были скрещены на груди, смотреть я мог лишь вперёд и вверх. Передо мной маячили только спины рабов. Поверх их голов мало-помалу проявлялись очертания деревни. Я узнал её: это была Ахарна... Рабы сняли меня с носилок и, взвалив на спину, понесли к толосу, где я некогда с царскими почестями похоронил Риану...
Тут я услышал громкие крики плакальщиц. Я проснулся и понял, что плакальщицы мне не приснились: я отчётливо слышал их причитания...
Мной овладело неприятное предчувствие. Похоже, этот сон не сулит ничего хорошего. Может быть, меня ждёт смерть?
Вскоре я с личной охраной пробился к руинам старого дворца. В одном из его небольших двориков мятежники заперли пленных. Когда нам, не сразу, удалось освободить их, нашим глазам открылось ужасное зрелище, как страх способен лишить людей последних моральных устоев. Они осыпали друг друга проклятьями и бранью. Молитвы заглушались криками ярости и воплями сошедших с ума — такого мне ещё видеть не приходилось. Отчаяние привело в неистовство смирных по характеру людей, они набрасывались друг на друга с кулаками. Ожидание смерти довело их едва ли не до безумия.
Накал борьбы немного ослабел только ночью. Я был совершенно без сил.
Опустившись на пол храма, мы переглянулись с невесёлой улыбкой. Мы понимали, что борьба ещё впереди и исход её неясен.
Однажды я наблюдал, как кошка играет с мышью. Всякий раз, пытаясь улизнуть, мышь оказывалась в лапах у кошки, которой эта игра, похоже, доставляла удовольствие. Мучения маленького зверька продолжались не один час. Под конец обречённая мышь уже не имела сил убегать — она лишь бесцельно тыкалась то в одну, то в другую сторону. Помню, я решил вмешаться и убить мышь, чтобы прекратить отвратительное зрелище. Но чем я мог помочь тем многим тысячам мышей, которые в этот момент испытывали такие же мучения?
Я задумался. А разве у людей иначе?! Сколько оказалось в положении измученной и затравленной мыши, под угрозой смерти?
С наступлением дня мы возобновили оборону. Я сам взобрался на крышу и пускал оттуда стрелы в мятежников.
Вооружённые столкновения переместились к северо-востоку. Одна улица оказалась свободной. Только я решил подняться, чтобы расправить руки, онемевшие от долгого лежания с луком, и размять ноги, как услышал громкий шум и призывы о помощи. Кричали женщины. В ту же минуту я заметил группу горланящих юнцов. Они громили лавки со съестным и с хозяйственной
На груде сушёных фиг я приметил труп женщины. Одежды на ней почти не было. Видимо, её успели несколько раз изнасиловать и потом убили...
Вначале я думал, что вспыхнувший мятеж расколет людей на два противоборствующих стана — тех, кто поддерживает меня, и тех, кто меня ненавидит. Однако происходившие то тут, то там стычки всё больше убеждали меня в том, что восставшие стремятся не к победе, а к разрушению. Они били и убивали, ломали, обирали и грабили, чувствуя себя счастливыми оттого, что дорвались до власти. Они считали, что теперь сделались хозяевами положения, и доказывали это всеми способами, какие только приходили им в голову. Крушили превосходную мебель, колотили замечательную посуду, бессмысленно губили продукты.
Как объяснить то, чему я стал свидетелем? Что это — стремление к свободе или месть? Разве это не было бунтом плотского в человеке против духа, который ему хотели навязать?
Я видел детей, что набрасывались на людей подобно диким зверям и убивали с невиданной жестокостью. Они не спрашивали, кто перед ними: друг или враг, — они давали волю своей дикости, своему варварству. Небольшими стайками они нападали на женщин, даже не зная толком, что с ними делать. Дело доходило до ужасных вещей, приводивших меня в содрогание.
Я бы понял, если бы эти бесчинства творили восставшие рабы, но среди них были и свободные люди!
Я чувствовал, что нам ещё долго не справиться с мятежниками, имевшими многократный перевес. К вечеру их разношёрстные толпы расположились на центральном дворике. Рассевшись, они развели небольшие костры, на которых готовили пищу неприглядного вида женщины. Но многим было не до еды — они жадно рассматривали награбленное.
На рассвете до меня опять донеслись женские крики о помощи. Где-то вспыхнул пожар. Ветер гнал пламя в нашу сторону: жар сделался просто невыносимым, так что мне с небольшой группой верных людей пришлось искать другое убежище.
До нас, всё приближаясь, долетал шум сражения. Может быть, это солдаты из Амниса и Ираклиона выступили против мятежников?
Кем я был теперь? Кем были остальные? Имело ли смысл скрываться и надеяться на помощь? Я не сомневался, что личная охрана и мои греческие солдаты помогли бы мне, но живы ли они? Зачем нужно бесчестить павших, насаживая их отрубленные головы на копья и демонстрируя их как символ победы?
Мы осторожно крались коридорами, подвалами, руинами. Увидев невдалеке большую группу разгорячённых мятежников, мы поспешили укрыться в каком-то подвале, и я не сразу заметил, что в нём полно девушек и женщин. Некоторые узнавали меня, хотя на мне была крестьянская одежда, а лицо почернело от дыма.
Спустя несколько минут у входа показались пьяные мужчины. Девушки, порой ещё просто дети, испуганно попрятались за корзины и тюки шерсти. Однако отблеск неожиданно вспыхнувшего невдалеке пожара осветил многих из них. Мужчины ворвались в подвал и, словно звери, набросились на них, будто на заклятых врагов. Если какая-то из девушек молила пощадить её честь или убить, её принимались пинать ногами и избивать бичом. Вскоре мало кто из них был в состоянии оказывать сопротивление насильникам. Многие предпочли смерть поруганию...