Я, Мона Лиза

Калогридис Джинн

— Вы правы, — сказал он. — Я сделал набросок сразу после события и очень долго его хранил. А этот я нарисовал недавно, в Милане. После нашего разговора я понял, что когда-нибудь наступит пора вам его увидеть.

Мужчина был изображен в тот момент, когда поворачивался, чтобы взглянуть через плечо куда-то очень-очень далеко. Капюшон скрывал его волосы, уши, большая часть лица осталась в тени. Виднелись только кончик носа, подбородок и рот.

Губы этого человека были раскрыты, уголок опущен оттого, что он как раз поворачивал голову, у меня

в ушах явственно прозвучал его вздох. Хотя глаза скрывала тень, его ужас, его растраченный гнев и забрезжившее сожаление были переданы с помощью одного только опущенного уголка губ и напряженных мускулов шеи.

Я почувствовала, что знаю этого человека, хотя раньше никогда не видела.

— Это кающийся грешник, — сказала я. — Тот самый, которого вы видели в соборе.

— Да. Вы его узнаете?

Я засомневалась, но, в конце концов, покачала головой. Он расчистил место вокруг, вынул рисунок из папки и положил на стол.

— То, что сейчас вам покажу, я узнал только недавно. — Он взял в руку кусочек крошащегося красного мелка и знаком велел наклониться поближе.

Тут он принялся рисовать с той естественной легкостью, с какой люди ходят или дышат. Он начал с коротких стучащих штрихов по подбородку; через секунду я поняла, что он рисует волосы, бороду. Под его пальцами подбородок мужчины смягчился, верхняя губа исчезла под пышными усами. Еще пару штрихов — и углы рта внезапно состарились.

Постепенно под его рукой проступало изображение человека, которого я знала, которого видела каждый день.

Я отвернулась, закрыла глаза, потому что не желала больше на это смотреть.

— Теперь вы его узнаете, — тихо и грустно произнес Леонардо.

Я кивнула, как слепая.

— Он отнюдь не случайно оказался замешанным, Лиза. Он с самого начала примкнул к заговорщикам. И причина тому не набожность, а ревность, ненависть. Он не заслуживает ничьей защиты. Он уничтожил Анну Лукрецию. Уничтожил.

Я повернулась спиной к нему, к рисунку и отошла в сторону.

— Вы ходили к нему, Лиза? Что-нибудь ему рассказывали? Вы говорили обо мне, о Пьеро?

Я опустилась на стульчик, сцепила руки и наклонилась вперед, упершись локтями в колени. Мне стало плохо. В тот день я прихватила с собой кинжал, нетерпеливо ожидая встречи с третьим человеком.

Леонардо остался стоять у стола, но повернулся ко мне лицом.

— Ответьте, прошу вас. Мы имеем дело с людьми, готовыми пойти на все, даже на убийство. Так вы ходили к нему? Говорили с ним или с кем-нибудь еще?

— Нет, — ответила я.

Я сказала Леонардо полуправду — что я не говорила ни о нем, ни о письмах Франческо. Возможно, он сам прочел эту недосказанность в моем лице, потому что больше вопросов не задавал.

Но даже он, со всем своим обаянием, не смог уговорить меня позировать для него в тот день, как не смог заинтересовать разговором о том, что произошло с момента нашей последней встречи. Домой я приехала рано.

В тот день Франческо поздно вернулся

из лавки. Он не зашел в детскую, чтобы поздороваться со мной и Маттео, а сразу заперся в своих покоях, откуда не выходил до ужина.

Отец тоже припозднился и тоже не зашел сначала в детскую, как было у него заведено. Когда я появилась за столом, то увидела, что Франческо охвачен холодной и бессильной яростью. Он коротко кивнул, но лицо его оставалось каменным, ни одна черточка не дрогнула.

Отец вовсю старался улыбаться, но после того, что я узнала от Леонардо, мне было трудно смотреть ему в глаза. Когда подали ужин, отец поинтересовался здоровьем Маттео, моим самочувствием; я отвечала сдержанно. Покончив с обменом любезностями, он заговорил о политике, что случалось довольно часто за ужином. Они с Франческо всегда старались обсуждать вопросы так, чтобы я могла все понять и чему-то научиться.

— Фра Джироламо взялся за новый труд, «Триумф Креста», в котором объясняет и оправдывает свою позицию. Кое-кто объявил его еретиком, бунтарем против церкви, но эта работа покажет, насколько традиционны его верования. Он пишет специально для его святейшества, отвечает на обвинения, выдвинутые его критиками.

Я посмотрела искоса на Франческо, который не отрывался от тарелки с супом и не собирался высказываться по этому поводу.

— Что ж, — робко начала я, — в последнее время он весьма активно клеймит Рим.

— Он клеймит грех, — мягко возразил отец. — Он вовсе не выступает против папства. Его работы докажут, что он питает абсолютное уважение к Папе.

Я так не считала, но промолчала, уставившись в тарелку.

— Я думаю, фра Джироламо мудро поступает, обратившись к подобным вопросам, — сказал отец, но когда ни я, ни Франческо не подхватили его мысль, он сдался, и все мы продолжали есть молча.

Прошло несколько минут, и тут Франческо удивил меня, неожиданно заговорив с холодной горечью:

— Пусть этот пророк пишет что пожелает. Многие думают, что у него почти нет шансов успокоить его святейшество.

Отец вскинул голову и, встретившись с ледяным взглядом Франческо, тут же потупился. Ужин закончился в полном молчании. Отец сразу ушел, чему я обрадовалась: после того, что я о нем узнала, мне было в его компании неуютно. Франческо удалился к себе. Я поднялась в детскую поиграть с Маттео, чтобы хоть как-то себя взбодрить и больше не рисовать в своем воображении картину, как отец всаживает лезвие в спину Джулиано.

Гнев Франческо стал мне ясен, только когда я уложила сына спать и прошла в свои покои. Едва я протянула руку к двери, как она распахнулась и Дзалумма, схватив меня за локоть, втащила внутрь. После этого она быстро захлопнула дверь и привалилась к ней с таинственным и взволнованным видом, глаза ее горели.

— Слышала? Мне только что рассказала Изабелла — новость распространяется быстро!

— Ты о чем?

— Савонарола. Папа, наконец, это сделал: отлучил его от церкви!