Я на валенках поеду в 35-й год... Воспоминания
Шрифт:
Итак, мои университеты закончились, и я причалил к тихой гавани ЛИПАНа и Наташи Арсеньевой. Жизненный путь мой определился.
Курчатовский институт назывался в то время ЛИПАНом. Я попал в теоретический отдел, которым руководил академик Михаил Александрович Леонтович. Обстановка была совершенно свободная. Я сблизился с Роальдом Сагдеевым и Сашей Веденовым. Одно из первых наших общих дел было связано с предложением Игоря Николаевича Головина организовать цикл лекций по вопросам неустойчивости плазмы. После осознания того, что кавалерийская атака на осуществление управляемого термоядерного синтеза не удалась, нужно было приступать к систематическому теоретическому и экспериментальному изучению плазмы, как нового для физиков, четвёртого состояния вещества. В физике хорошо известны два состояния движения сплошной среды — ламинарное и турбулентное. Последнее является самым распространённым. Существует полуэмпирическое
Готовилась первая международная конференция по физике плазмы и управляемому термоядерному синтезу в Зальцбурге (Австрия). Мы втроём — Роальд, я и Саша — закончили «квазилинейную теорию турбулентности плазмы» и подготовили доклад. Представлять его на конференции отправили меня. Такова была обстановка в отделе, где я был, наверное, самым младшим. Для оформления документов за границу пришлось из аспирантов срочно переходить в младшие научные сотрудники. В это время в моей голове постоянно (24 часа в день и 7 дней в неделю!) крутилась картина турбулентной плазмы, двух газов — волн и частиц, взаимодействующих друг с другом резонансно. Во многом помогала картинка неустойчивости Пуазейлева течения из моего диплома, о котором я уже писал. В итоге нам удалось вывести очень простые и красивые уравнения. Они опирались на знаменитую классическую работу Л. Д. Ландау по так называемому «затуханию Ландау», где он рассмотрел взаимодействие одной волны и частицы. Мы же перенесли это на взаимодействие двух газов — волн и частиц. Момент озарения, осознания — одно из величайших наслаждений, доступных человеку! Мне всегда хотелось, чтобы как можно больше наших товарищей и учеников пережили его и ту трансформацию личности, которая за озарением следует.
Первая поездка в заграничную командировку в те времена была выдающимся событием: беседа в ЦК, напутствие органов, сбор делегации. Руководителем делегации был важный чиновник из Комитета по атомной энергии. Комитет был лишь фасадом секретного Министерства среднего машиностроения. Чиновник называл нас пчёлками и следил, чтобы мы не разлетелись. За нашим поведением также наблюдал чиновник из оборонного отдела ЦК КПСС. Но идейными вождями оставались Лев Андреевич Арцимович и Михаил Александрович Леонтович, так что чиновничий дух внутрь делегации не проникал.
Прилетели в Вену. Это был первый западный город, который я увидел. Всё было вновь: и парки, и Моцарт, и Хофбург, и великолепный готический собор Святого Стефана, и сочетание имперской роскоши с современной строительной техникой и архитектурой. Загорелые роскошные венки, красивые полуобнаженные женщины на обложках журналов, витрины магазинов, йогурт на завтрак, пиво и венские сосиски… Сегодня имперская Вена — не самый мой любимый город в Европе. Но к Вене особое чувство, как первая любовь…
В Представительстве СССР при Международном агентстве по атомной энергии нас принял В. М. Молотов. Он был там как бы в ссылке и в растрёпанных чувствах, поэтому ничего путного сказать не мог. Молотов посмотрел на делегацию с большим сомнением: «Что-то больно молодые…» «Все — учёные», — объяснил начальник из Госкомитета. Нас погрузили в автобус и повезли в Зальцбург, на другой конец Австрии. По дороге заехали в Дахау. Я прочёл много книг о фашистских зверствах и концлагерях, а с концлагерями был знаком, как уже писал, довольно близко, так что особых воспоминаний это посещение у меня не оставило.
Приехали в Зальцбург — город В. А. Моцарта. Конференция началась с неожиданности. Американец Билл Драммонд из Сан-Диего привёз очень похожий доклад, правда, не такой изящный и красивый, как наш. Обычно в науке так и бывает — существенное прозрение носится в воздухе. Встретились, обсудили и стали надолго друзьями.
Но самого близкого друга на всю жизнь я обрёл около бассейна за кружкой пива. Это был высокий красивый парень из того же Сан-Диего — Ал Тривелпис. Мы прошли всю нашу научную жизнь рука об руку (вы встретитесь с ним ещё много раз на страницах книги). Вообще на этой конференции у меня появилось много друзей. И Мартин Крускал, который затем приехал в Москву с женой. И Маршал Розенблют — ученик Энрико Ферми и патриарх (вместе с Борисом Кадомцевым) физики плазмы. И Стирлинг Колгейт — из семьи владельцев знаменитой зубной пасты. И Алан
Я начал интересоваться магнитогидродинамическими генераторами. В принципе это очень простая машина, впервые созданная ещё М. Фарадеем. Но практически основной проблемой оказался материал стенок. Чтобы машина работала, температура газа, текущего по каналу, должна достигать трёх-четырёх тысяч градусов. На конференции присутствовал очень известный физик и инженер из США Артур Кантровиц. Он работал на Пентагон и был самым высокооплачиваемым учёным в США. На конференцию он привёз довольно мутный доклад, так как физикой плазмы занимался постольку-поскольку. Поэтому настроен был к нам, профессионалам на конференции, дружественно. Я задал ему не очень деликатный вопрос: «Из чего делать стенки?» Прямо он мне, конечно, ответить не мог из-за секретности, но и уходить от ответа было неудобно. Он отделался полушуткой: «Из дерева». Этот ответ запал мне в голову и в конце концов привёл к тому, что я создал единственные в мире практические МГД-генераторы, а ему и всем остальным не удалось (детали позже). Иногда одна фраза, понятая специалистом, может оказать большее влияние на события, чем тонны разведывательной информации.
В эти годы большинство американцев были больны комплексом превосходства. Один доллар стоил 40 шиллингов. Была такая шутка: «Что такое идеальная жизнь для учёного? Это иметь американскую зарплату, японскую жену, китайского повара и английский дом. А что такое кошмарная жизнь? Это иметь американскую жену, английского повара, японский дом и жить на китайскую зарплату». В такой обстановке на конференции произошёл скандал космического масштаба. Группа учёных из Ливерморской национальной лаборатории США, возникшей на пике противостояния Теллер — Оппенгеймер и решении о создании водородной бомбы, с привлечением прессы и с огромной помпой объявила о достижении термоядерной реакции в так называемой открытой ловушке. Это противоречило и теории, и нашим экспериментам. Разобраться с таким заявлением выпало на долю Льва Андреевича Арцимовича. Он превратил все в замечательное театральное действо, я думаю, прежде всего, из любви к театральности, в соответствии с теорией H. Н. Евреинова. Дело в том, что американцы наблюдали необыкновенно длинный нейтронный импульс, который, по их мнению, означал необычайно эффективное удержание плазмы в ловушке. А Лев имел долгий опыт работы с нейтронами и уже знал способность нейтронов путешествовать по помещению, отражаясь от мебели, тем самым затягивая импульс. Он дождался кульминации американского представления и на шекспировском уровне нанёс сокрушительный удар. Американцы опешили и сначала пытались спорить на научной почве, но тут же скисли. И тогда они подключили «тяжёлую артиллерию». Американскую делегацию возглавлял отставной адмирал. Он поднял вопрос на политический уровень. Льву только это было и надо. Он и своих-то политиков терпеть не мог, а тут ему на зуб попался американский! Всю ярость на ЦК КПСС он вложил в своё коронное выступление. Мы в это время уже подружились с нашими американскими коллегами и пытались его урезонить. Но не тут-то было! Он действовал по Н. Макиавелли: пусть сперва боятся, а полюбят потом.
На заключительной сессии вся американская делегация задрала ноги на спинки стульев в знак протеста. Но с этого момента Лев стал непререкаемым лидером термоядерных исследований в мире, раз и навсегда. Кстати, это нам очень помогло в консолидации учёных мира вокруг идеи токамака (далее) и организации беспрецедентного международного сотрудничества по сооружению экспериментального термоядерного реактора (ИТЭР).
Конференция закончилась банкетом. Мы были крайне ограничены в средствах. И дело не только в том, что суточные были мизерными. Дома нас ждали жёны и дети, у которых не было никакого шанса попасть в этот другой сказочный мир, а каждому из нас хотелось приобщить их к нему. Поэтому, чтобы сэкономить суточные, мы изобретали всякие способы для «раскрутки» наших американских коллег. Например, убеждали Мартина Крускала в том, что он гений, а он бегал за вином. В результате все основательно напились. Алан Колб и Билл Драммонд забрались на стол, обнялись и рухнули на посуду… Кое-как разъехались… Начальник долго ездил по отелям и заглядывал в кровати: все ли мы на месте? Потом при каждой беседе в ЦК перед очередной загранкомандировкой меня долго убеждали, что пить лучше дома. На следующее утро американцы мирно спали в своих отелях, а нас, рабов божьих, опять потащили через всю Австрию в Вену.
Моё положение и сотрудничество с Р. Сагдеевым и А. Веденовым в теоротделе определилось, но я продолжал интересоваться магнитной гидродинамикой. И тут неожиданно нашёл союзника в лице Саши Веденова. Саша был значительно ближе к школе Л. Д. Ландау, под его влиянием я тоже начал сдавать теорминимум и дошёл до статфизики. Сашин тесть, академик Б. С. Стечкин, был близок к С. П. Королёву и ракетной технике — области совсем секретной. Борис Сергеевич заинтересовался ядерными источниками энергии для спутников (этот вопрос до сих пор толком не решён!). Саша познакомил нас, и мы начали обсуждать возможность использования жидкометаллических МГД-генераторов.