Я надеюсь…
Шрифт:
Что еще в памяти от школьных лет? Помогали семьям погибших. Торжественные клятвы давали друг другу: быть верными, быть всегда вместе, помогать, не скрывать ничего друг от друга. Скрепляли клятвы «честным пионерским», «честным комсомольским». И еще смешивали капли крови, надрезая себе пальцы. Я это тоже помню.
Отец и мать в школу не ходили. «Отец и мать» — вообще, я их так никогда не называла. Мама и папа. «Батюшка и матушка» — тоже не называла, не было принято. Папа и мама. И — на «Вы». Мы к родителям обращались — «Вы». Не припомню случая, чтобы родители были по вызову в школе. И домашние задания мои никогда не проверяли. Только отец иногда мне рассказывал, как учился сам. Он человек грамотный. Рассказывал, что
— Отвечать по желанию… Сегодня, во всяком случае в моей семье, об этом даже упоминать опасно…
— Десятый класс закончила в городе Стерлитамаке, в Башкирии. И, как сказано в аттестате зрелости, «за отличные успехи и примерное поведение награждена золотой медалью». Это давало, опять цитирую тогдашний аттестат, «право поступления в высшие учебные заведения Союза ССР без вступительных экзаменов». То был второй год, когда вручали золотые медали. Вузом для себя выбрала Московский государственный университет имени Ломоносова.
— Какой же год это был?
— Сорок девятый. А мне — семнадцать лет.
Что книга — чудо из всех чудес, сотворенных человечеством, я, как и многие, тоже поняла в детстве. Книга, художественная литература были моей постоянной привязанностью, любовью тех лет. Переживала это, повторяю, не я одна. Именно в те годы наша страна и становилась, как мы сегодня говорим, «читающей страной». Правда, книг было не так уж много. Выбор невелик. Но читали все, что попадалось, что доставали. И каждая книга становилась открытием.
Самые счастливые и светлые страницы детства, всплывающие в памяти, связаны с чтением книг в кругу семьи. Я любила читать вслух. Какие это были вечера!.. Трещат дрова в печи или в буржуйке. Мама готовит ужин. Брат и младшая сестренка сидят рядом, прижавшись ко мне. А я читаю. Отец редко бывал с нами, очень редко. В те годы знаете, как работали: без выходных, без отпусков. Помню, что отец всегда «компенсировал» отпуск. Было такое выражение: компенсация за неиспользованный отпуск. Он никогда и не ходил в отпуск, а просто получал дополнительные деньги и продолжал работать круглый год. И так — год за годом.
Читали мы все: Панферова — «Бруски», Шолохова — «Тихий Дон», «Поднятую целину», Льва Толстого — «Анну Каренину», Гюго — «Собор Парижской богоматери», Драйзера — «Американскую трагедию», Дюма — «Три мушкетера», «Граф Монте-Кристо». Читали Гоголя — «Вечера на хуторе близ Диканьки», Полевого — «Повесть о настоящем человеке», Фадеева — «Молодая гвардия», стихи Симонова. А когда бывал с нами отец, обязательно читали Тараса Шевченко. Прежде всего «Думы»: «Думы мои, думы мои, горе, думы, с вами! Что вы встали на бумаге хмурыми рядами?..» «Тяжко, тяжко жить на свете сироте без роду: От тоски-печали горькой хоть с моста — да в воду! Утопился б — надоело по людям скитаться; Жить нелюбо, неприютно, некуда деваться…» «На что черные мне брови да карие очи, На что юность мне девичья — нет ее короче. Годы мои молодые даром пропадают, Брови черные, густые от ветра линяют…» Очень любили «Катерину», «Широкий Днепр». Я Вам читаю по-русски, а отец любил — на украинском. Это же звучит совершенно по-другому!
Издание «Кобзаря», которое она держит на коленях, чем-то похоже на Библию: капитальный, прекрасно оформленный гроссбух. Она легко ориентируется в нем. Но с русского на украинский все же переходит с погрешностями: так нередко люди, самозабвенно слушающие, да и поющие украинские народные песни, — сам я, например, — прозой» их повторить уже не
— Как только беру в руки любой томик Шевченко, сразу вспоминаю папу. Вспоминала его, и когда была последний раз на Украине. Там состоялась встреча с писателями республики. Тоже говорили с ними о Шевченко, о «Кобзаре»… Как любил его мой отец!
Брат моложе меня на три года, а сестра — на шесть лет. У каждого из нас, естественно, своя дорога в жизни, своя биография, своя судьба. Сестра для меня всегда была ребенком, которого я, как старшая, опекала. Я и сегодня называю ее — Людочка. Когда я уехала из дома учиться в Москву, сестре тогда исполнилось всего одиннадцать лет. Из эпизодов детства, связанных с нею, которые чаще всего вспоминаю, мне хотелось бы рассказать о двух. Она, брат и я играли в любимую нами игру: отгадывание задуманных каждым из нас имен — мужских или женских. Была ее очередь задумать имя. Мы долго не могли отгадать его. Бились-бились — никак. Дело дошло до слез. Стали подозревать в обмане. Вмешалась мама. И наконец сестра «открыла» нам это имя. Так и сказала: мужское имя «Бывалоча».
Мы рассмеялись. Сразу поняли, о ком речь. В то время, как Вы знаете, гостиниц в небольших городах, поселках не было. И приезжие останавливались у знакомых. И у моих родителей таким частым постояльцем был один из сослуживцев моего отца. Он был хорошим рассказчиком и вообще бывалым человеком, вечерами его любила послушать вся наша большая семья. И любой рассказ начинал со слов: «Вот, бывалоча, мы…» Над этим его «бывалоча» подшучивала вся семья. А для сестренки оно стало именем собственным. Вот она и задумала его: «Бывалоча». Я и сама не помню сейчас, как же звали этого человека на самом деле. А вот его неизменное «бывалоча» помню превосходно. В общем, дня два, по-моему, отгадывали мы с братом. Потом начались слезы, взаимные обвинения, наконец, она призналась, что за имя загадала — «Бывалоча».
— А вообще, эта игра рассчитана на взаимную честность — нечто подобное было и у нас.
— Да, детские игры почти все построены на честности.
И второй эпизод. На строительство железной дороги в годы войны привлекались пленные немцы. На станции, где мы тогда жили, произошел пожар. Несколько домов сгорели дотла. Другие пострадали частично и требовали ремонта. В числе последних был и дом, который занимала наша семья. Немцы чинили крышу нашего дома, помогали нам. Моя сестра — такая махонькая, голубоглазая, беловолосая — постоянно привлекала их внимание. Однажды, играя во дворе, я вдруг увидела, как к сестре подошел немец и протянул руку — погладить ее по головке. Сердце мое сжалось от страха. В одно мгновение я оказалась рядом, рванула сестренку к себе. И только тогда посмотрела на него. И вдруг увидела: немец плачет… Вы знаете, я была потрясена! Мы так и стояли — плачущий, сгорбившийся молодой мужчина-немец, я, подросток, и пугливо прижавшаяся ко мне моя младшая сестра-Сегодня, вспоминая эту сцену, вновь и вновь думаю о тех чувствах, которые владели тогда мной, всеми нами в те страшные годы фашистского нашествия, думаю о чудовищной трагедии миллионов ни в чем не повинных людей.
— А я сейчас вспоминаю Вас на кладбище советских военнопленных в Штукенброке в ФРГ.
— Да, сложные чувства переживала я, когда мы с рядом общественных деятелей, сопровождавших Михаила Сергеевича в его официальном визите в ФРГ, приехали поклониться могилам наших многострадальных соотечественников. Множество людей, немцев, тоже приехали в тот день на кладбище. И мне показалось, что над горестным Штукенброком на всех нас, и живых и мертвых, снизошла благая весть примирения. Прощения. Ненавистью жить нельзя. Я думаю, что бесконечные могилы — не только в Штукенброке, но и в нашей стране — в конечном счете взывают все же не к отмщению, а — к разуму…