Я написал книгу
Шрифт:
Мысль про объективный процесс натолкнула меня на другую: если что-то происходит, то это всегда кому-то выгодно. Мой опыт жизни в Корнуолле, работа на верфи, круг общения, в который ирландцы, шотландцы, валлийцы и даже один англичанин приняли меня без скидок на пресловутый языковой барьер, подсказывал мне, что все на самом деле должно быть просто.
Мы могли прекрасно общаться, несмотря на уровень, так сказать, образованности, смеялись над одними шутками, негодовали над одними «политическими мерами», да и вообще – никакой тебе напряженности в отношениях. По-другому дело бы обстояло, попытайся я общаться с какими-нибудь чученами, азери-баджанцами,
В Советской Армии у меня был такой опыт, вылившийся в лихую драку с переломом конечностей, когда азери-баджанцы, несмотря на уровень, так сказать, образованности, практиковали другие шутки, престранно оценивали «политические меры», да и вообще – уроды. С чученами вынужденное общение закончилось резней. Интернационализм в чистом виде.
Поэтому капитан Немо сделался ярым индусом, несмотря на уровень, так сказать, все той же образованности и пристрастия к тем или иным «политическим мерам». А мы с валлийцем Стюартом, шотландцем Скоттом, англичанином Полом сообща спасали королеву.
Но если Немо вел себя так и не иначе, то, стало быть, у него было к этому какое-то извращенное, на мой взгляд, побуждение. И у азери-баджанцев, и у чученов, и у прочих арабов тоже свои побуждения, совсем непонятные мне. Пес с ним, что мы разные внешне, но мы должны быть одни и те же люди, и ценности у нас должны быть в базисе одинаковые, может быть, расходящиеся только в деталях. Но мы разные настолько, что для контакта между нами самым важным качеством становится приспосабливаемость. Причем, не с их, а с нашей стороны.
Такое поведение возможно только в случае: агрессор – мирное население. Но, позвольте, какие же это агрессоры – дети гор, всякие африканцы и китайцы тоже? Сидят себе на рынках, бандитствуют в меру отведенного им бандитства, безобразничают и всячески врут, лгут и пыжатся? Они – не агрессоры, они – орудие агрессии. А завоевание нашего Мира происходит чуть выше, чем материальная сфера. То есть, в области Веры. Вера – мера могущества богов. Господь-творец подвергается давлению, прессингу и, вообще – агрессии со стороны иных, изначально непричастных к нашему Миру богов.
Так для меня через болезный интернационализм выплыл из тьмы в полутьму образ Самозванца. Интересный образ, поворот к белой горячке. Название книги оформилось, как «Ин Винас Веритас». Получи, подлый индус капитан Немо! Как дадим алкоголизмом по мещанству и тупому бахвальству гуков, тире, чурков! Мочи, как говорится, козлов!
Я писал свою вторую книгу и уже несколько неуверенно думал, что меня теперь-то обязательно издадут. Книга создавалась между двумя странами: Японией и Китаем. У меня возникало ощущение, что кроме ускоглазых парней и их подружек в мире больше никого не осталось. Японцы позволяли мне и прочим членам экипажа «Linge Trader» существовать, как неким исключениям из нормального японочеловеческого общества. И в Токио, и в Йокогаме степень пренебрежения к большим белым парням колебалась на уровне ледяной вежливости, приправленной бессмысленной улыбкой. Китайцы же вообще нас ни в грош не ставили.
И в одной, и в другой стране люди не читали книг! Самое большее, на что можно было рассчитывать в Японии – это на комиксы в характерном стиле: огромные с поволокой глаза, маленький носы и гримасы ртов, словно с фильмов Сталлоне. А как же интеллихенты? Ну, наверно, есть они, типа Кобе Або, но прочим неинтеллихентам читать некогда. Что за народ! Китай – вообще не в счет. Мне вообще казалось, что все там поголовно
Если этих узкоглазых азиатов на Земле большинство, то для кого тогда мои книги? Для меньшинства? Россиянские издательства не могут не гоняться за прибылью, а прибыль, в свою очередь, возможна при массовости интереса, то есть, интереса большинства. А большинство – это быдло, ну, и китайцы с японцами. Задумаешься, брат писатель!
Впрочем, чего думать? Писать надо!
И я писал. И читал. Анализировал и искал.
Время шло, я меньше морщился, подыскивая слова, я ждал мук творчества, но они не приходили. Можно было бы писать три-четыре-пять часов кряду, но приходилось ходить на работу, которая в условиях моего должностного минимума отнимала по 12 и больше часов в сутки. Приходилось экономить на сне, не писать мне уже было скучно.
То ли от вечного недосыпа, то ли от постоянной загруженности головы во время долгого бодрствования некоторые позиции «Ин винас веритас» начали отражаться на мне. Алкоголь я, вообще-то, на работе не пил, но ночные мультики, сваливающиеся неизвестно откуда на мою голову, вполне могли соответствовать пьяному угару.
Я чувствовал, порой, что я не один в каюте. Мне не было страшно, живые люди меня всегда пугали больше, нежели что-то нематериальное, но порой делалось неуютно. Из электронных гаджетов у меня был только вечно выключенный телефон, мертвый телевизор и мой друг – лэптоп. Электромагнитное поле не выбивалось из критических для человека норм, что в моей каюте, что в машинном отделении оно было одинаково. Но за мной определенно кто-то следил. Наверно, капитан Немо, не иначе. По приезду домой надо будет отыскать где-нибудь в олонецких трущобах братца-алкоголика Женьку и поделиться с ним байкой о своей «белочке» без вины. И без вина.
По древним поверьям, донесенным еще первым орфиком, который был никем иным, как Орфей, ну, или по-нашему, по-буржуински, лучшим кантелистом всех времен и народов, Вяйнямейненом, ангел смерти каждого человека всю жизнь ходит за своим подшефным чуть позади и пониже его левого плеча. Он, этот ангел смерти, в то же самое время является еще и ангелом хранителем. Его даже можно увидеть, если особо исхитриться. Ну, или не его самого, а хотя бы ангельские патры – то ли пряди волос, то ли такое вот ангельское украшение.
Евреи, обозвавшие себя на арабский манер «хасидами», подражают ангелам и отращивают, либо приклеивают себе волосяные пейсы. Стало им от этого счастье? Пес их знает, однако возле лестницы к Стене Плача блуждают дежурные хасиды, подхватят отбившегося туриста, обвяжут ему запястье красной веревочкой и настырно вопрошают «Maybe U change Your mind?». И трясут пейсами. Вероятно, если наивный посетитель решается перед еврейской святыней «поменять свое мнение», то у него тотчас буду требовать деньги на восстановление храма. Этот вопрос в момент своего пребывания в Иерусалиме я выяснить не успел. Хасиды отчего-то общаться со мной не торопились, обходя стороной. Только один, жилистый и проворный, словно действующий агент израильских спецслужб, все крутил мне на руки красные ниточки, попутно ощупывая мои карманы. Мы едва не разодрались, но он бы, вероятно, в таком случае победил. Не сцепиться помог пресловутый языковой барьер: я выругался по-русски, он ответил на том же языке, взмахнул пейсами и ушел по своим делам охмырять прочих туристов. Меня он возненавидел. Будто бы я его полюбил!