Я – Настя!

29 июля 2004 года в 14.00 я открыла дверь киностудии «Амедия», куда я пришла на кинопробы. Я перешагнула через порог, и этот шаг изменил всю мою жизнь, развернув ее на 180 градусов. Я стала жить как бы по другим законам физики. Поменялась вся структура моего пространства. Изменились правила. И постепенно я тоже стала другой.

В детстве нам всем прочат блестящее будущее. И мы, в юности, мечтаем «показать этому миру». Но с каждым новым днем реальность заставляет нас усомниться в своих силах, способностях и удаче. Каждая черная полоса сбивает нас с пути, и мы рискуем потерять тропинку и углубиться в чащу леса и наломать там дров. Каждая светлая полоса – расхолаживает, как бы дает нам передышку, запрещенными приемами развивая в нас лень и самодовольство. Мы подверженны страстям и слабостям, и это мешает нам достигать своих целей. Со временем наши мечты тускнеют, как выцветшие фотографии, превращаются в объект симпатичные детские воспоминания. Мы лишаем себя мечты, а значит – лишаем цели. А ведь напрасно.

Сегодня, когда

я оглядываюсь назад, для меня моя жизнь выглядит разделенной на две части, а точнее – состоящей из двух совершенно разных жизней. Моя первая жизнь – жизнь обычной женщины, у которой в общем-то было все нормально. Среднестатистически нормально, по убывающей, как это часто бывает. У меня была семья, работа… Но где-то в глубине души это «нормально» почему-то меня не устраивало. Я от этого «нормально» чахла. Медленно, но верно. И вот, однажды, я оказалась перед дверью, перед которой я могла и не оказаться, не мелькни у меня проблеск надежды в нужный момент. И только открыв ту дверь и перешагнув через порог, самый обычный порог, как мне казалось в тот момент, я неожиданно для себя оказалась в «зазеркалье». В совершенно иной, новой жизни. Жизни каких-то других масштабов и понятий. Жизни, которая требовала от меня титанических усилий, доставляла мне новые, более изощренные страдания, но при этом была прекрасна. Жизни, наполненной событиями, описывая которые мне до сих пор не до конца верится, что они действительно случились в моей жизни и происходили именно со мной. Жизни, от которой я бы никогда и ни за что не отказалась. И все это только благодаря надежде, которая не оставляла меня, вела меня до самого порога, к этой самой двери.

В новую Настю я вложила много сил, всю себя если угодно. Несколько раз из-за этого я попадала в больницу. Порой мне казалось, да и не только мне – всем окружающим, за исключением моего отца, что я бьюсь головой об стену, что нужно прекратить попытки, чтобы хотя бы спасти свою жизнь и не терзать себя. Были моменты и пострашней, когда стыд или страх парализовывали меня, и казалось, в такие минуты все рушилось до самого основания.

Я всегда старалась не опускать руки и сохранять твердое намерение добиться своей цели. Но я никогда не имела в голове установки «любой ценой». Мне кажется, это опасный, хищный настрой, который человеку моих взглядов, как говориться, «не по карману».

Я благодарна судьбе за то, что рядом со мной были и остаются мои близкие, без внимания которых я бы, наверное, просто физически не выжила. Я их бесконечно люблю.

На создание этой книги меня подтолкнули события в моей жизни, связанные с многочисленными публикациями в интернете и желтой прессе. Я не хочу жить с вопросом «а верят-ли люди в то, что там написано?» и хочу спокойно смотреть всем в глаза. Я хочу рассказать про свою жизнь то, что происходило на самом деле, чтобы раз и навсегда расставить все точки над i.

Искренне ваша, Настя Заворотнюк

Все мое детство прошло в театре. И я всегда знала, что буду артисткой. Точнее – я всегда на это надеялась. Еще совсем маленькой, с трудом выговаривая само слово «артистка», я уверяла всех окружающих, что именно так все и случится: я буду выступать, а все остальные – мне аплодировать. Иногда мне кажется, что я мечтала о сцене с самого своего рождения. И это не так уж и далеко от истины, ведь моя мама была ведущей актрисой астраханского ТЮЗа, а папа – режиссером, правда, не в театре, а на телевидении. Мама была настоящей звездой – мне кажется, она играла там в буквальном смысле слова всю свою актерскую жизнь: с того момента, как она приехала в Астрахань из Арзамаса, и до того момента, как ей пришлось переехать из Астрахани в Москву. Валентину Заворотнюк знал весь город – она играла по три-четыре спектакля в день, исполняла весь спектр ролей – от детских до самых романтичных. Ее амплуа – травести, что в переводе с современного «уличного» искаженного понятия обозначает всего-навсего актрису, которая может играть детей. Мама всегда была такой маленькой, как будто она подросток, такой хрупкой, нежной. И у нее всегда был и остается такой невероятно чистый, не замутненный никаким горьким опытом взгляд огромных глаз. У мамы невероятные глаза – не детские, нет, но при этом широко распахнутые и очень спокойные. В них столько чистоты, гармонии, ясности. Не знаю, с чем можно сравнить ее глаза. С органной музыкой, наверное, – чистой, проникновенной, возвышенной. Этот ее взгляд – божий дар. Вот она вышла на сцену – и зал замер. И ей удавалось «держать» самую трудную, самую капризную аудиторию – ведь у детей внимание рассеянное, они не размениваются на вежливость – им такое заискивание не свойственно, детям либо интересно, либо нет.

Маме это всегда блестяще удавалось. И что удивительно – мама никогда не менялась. Она как будто застыла в подростковом возрасте и когда она выходила на сцену, будь она Джульеттой или Гердой, для нее на сцене время всегда бежало вспять. Росли поколения, а мама оставалась такой же.

Папа – человек, для которого вся жизнь была сплошным творческим процессом – всегда был моим лучшим другом. С самого рождения он вел себя со мной так, как будто я родилась уже взрослой. Сейчас я понимаю, что это очень правильно, что это и есть самый честный способ общения между отцами и детьми. Ведь общение со взрослыми на равных дает развивающейся личности не только ощущение своей значимости и самостоятельности, но и чувство уверенности, которое так необходимо по жизни, и, главное, чувство ответственности за себя, за свои слова, поступки. Я так и не пережила в полном смысле этого слова перехода из детства во взрослую жизнь, потому что благодаря

папе и его отношению ко мне, я всегда была «уже немножечко взрослая». Папа был очень занят на телевидении, но всегда находил время для меня: мы много разговаривали, постоянно что-то обсуждали, слушали пластинки, которые он приносил. У меня в комнате стоял проигрыватель – мой личный, любимый, хоть и старенький. Особого достатка у нас не было, но папа решил во что бы то ни стало собрать для меня коллекцию пластинок. Он приносил мне бардов, Бачурина, Камбурову… Мы вместе их слушали и потом обсуждали. Та к происходило мое воспитание.

Однажды папа позвал меня к телевизору: – Смотри! Это Анатолий Эфрос. Лермонтов, «Печорин»… Запомни эти интонации!

В общем, он принимал самое непосредственное участие в моем развитии и сейчас я могу точно сказать – та Настя Заворотнюк, которую вы знаете, это немножечко мой папа.

Если папа был моим другом, то мама была предметом моего бесконечного восхищения и … зачастую моей удачливой соперницей. В детстве я ужасно переживала, когда смотрела спектакли с ее участием: я верила во все ее сценические чувства, снова и снова реагируя на вроде бы знакомые и уже предсказуемые повороты сюжетной линии. Но после спектакля мамины страдания заканчивались аплодисментами и букетами, а мои страдания продолжались. Я ничего не могла с собой поделать, я переживала за папу – мне казалось, он должен был ревновать к ее партнерам по спектаклям, особенно, если они были про любовь. Но самым душераздирающим спектаклем для меня был «Ромео и Джульетта». Мама играла Джульетту, а Ромео играл актер, наш знакомый, Юра Минеев. И я была страшно влюблена в Ромео – во время спектакля ждала его за кулисами, залезала к нему на плечи, сидела на нем верхом и каждый раз с большим трудом отпускала его туда, на сцену, к маме. И вот, в один прекрасный день, или, точнее сказать – вечер, мои романтические чувства к Ромео все-таки взяли верх над чувством долга перед театром и я не смогла его отпустить. Юре на сцену выходить, а я вцепилась ему в волосы руками, ногами обвила за шею и не отпускаю любимого. Меня еле оторвали от героя-любовника – в буквальном смысле этого слова, потому что я «вцепилась в него зубами» – укусила за ключицу. Юра закричал, а мама, которая была на сцене, это услышала и сразу догадалась – это я что-то натворила. Единственное, что извиняло меня – это мой возраст. Мне было пять лет.

В нашей семье отношения между родителями и детьми были очень открытыми. Нас не ставили ниже себя, никогда ничего от нас не скрывали. Мы всегда принимали участие в жизни семьи наравне с родителями и я им за это очень благодарна, за то, что они воспитали во мне такую открытость по отношению к миру – впоследствии это оказалось очень важным для меня качеством. Мы постоянно обсуждали проблемы несчастной Джульетты, у которой, как известно, вообще кроме проблем ничего не было, с пеной у рта в тысяча восемьсот сорок пятый раз обсуждали Шекспира, спорили о судьбе Неточки Незвановой, о Достоевском, о трактовке образов и героев, музыке, костюмах, декорациях. У творческих людей этот происходит как-то само собой. Тогда, мне, еще ребенку, это казалось вполне естественным, в порядке вещей. А какие разговоры еще могла вести творческая интеллигенция провинциальной Астрахани?

Те м не менее мне казалось, что я живу потрясающе интересной и наполненной глубоким смыслом жизнью. Да что там казалось – так и было! Мою детскую головку переполняли фразы, которые я в силу своего нежного возраста не могла ни понять, не переработать, но они жили во мне. Нам с братом взрослые никогда не говорили: «Идите в свою комнату, дайте взрослым поговорить». Мы были неотделимы от них. А их жизнь была неотделима от искусства. Искусством было все.

Я смотрела на других детей, пыталась вникнуть в их проблемы, говорить с ними на одном языке, и даже притворялась, что мне интересна их детские игры. Я в общем-то играла с ними в поддавки, жалела их, они казались мне ограниченными и оттого несчастными, мне хотелось поделиться с ними тем огромным миром, который был у меня, но для них мой мир был странным. Не скажу, что я была аутсайдером в полном смысле этого слова, но надолго моей дипломатии не хватало. Я всегда говорила с ровесниками немного «не о том», и периодически испытывала на себе стихийную мощь детской жестокости. На самом-то деле ничего особенного не происходило – ну, посмеяться могли, поиздеваться. Но в детстве любая насмешка отпущенная в твой адрес – это страшный удар, который довольно трудно выдержать. Но ведь так трудно, когда все твое окружение, все самые близкие тебе люди только и делают, что волнуются за Сонечку Мармеладову, и полночи обсуждают нюансы ее поступка. А я, как примерная обезьянка, пыталась в свободное от «работы» в театре и на телевидении время донести это до своих сверстников. Но как я ни старалась, мне так и не удалось объяснить им, что над чувствами нельзя смеяться. А я не могла предать чувства, забыть о них, даже если мне доводилось читать стихотворение перед всем классом. Я входила в роль, беря в пример мою маму, и старалась пережить все, о чем писал поэт. И вот, однажды, в начальной школе, я вышла к доске читать «Белеет парус одинокий». Естественно, в какой-то момент я пустила слезу – стихотворение-то жалостливое.

Вдруг вижу – дети в шоке, весь класс смотрит на меня как на прокаженную или умалишенную или и то и другое сразу, а учительница – и вовсе каким-то таким нехорошим взглядом меня одарила. В ее глазах читалось что-то вроде «ну все, приехали». И тогда я поняла: здесь меня никогда не поймут. И я училась сдерживаться, старалась, пыталась и что только с собой не делала. Но у меня плохо получалось, хотя я понимала, что в жизни так себя вести – как минимум неприлично, если не сказать больше – вызывающе. И только в одном месте можно было давать себе волю. В театре.