Я не искала любовь
Шрифт:
Арон оправдал меня. Не могу не быть благодарной ему за это. Он поверил в меня больше, чем я сама.
И Арон нашёл мне работу.
Его мать — очень добрая женщина. Она решила, что ей нужен ещё один помощник, и наняла меня. Сомневаюсь, что это правда, но мне так нравится в этой галерее, иметь возможность сотрудничать за кулисами выставки, что я не собираюсь ей противоречить.
Конечно, та картина меня напугала.
Как только увидела полотно, моё сердце остановилось. Оно на самом деле остановилось, я не преувеличиваю. На мгновение мне показалось, что герои картины, прорвав
Не думаю, что Арон подстроил нарочно. Но всё равно очень больно. Поэтому я избегаю проходить мимо этой картины, а если прохожу, закрываю глаза. Не хочу видеть себя, такую обнажённую, такую худую и такую одинокую.
Дит, так попросила меня называть его мама, дала мне несколько заданий, в общем-то, совершенно бесполезных. В том смысле, что их могла бы выполнить её настоящая секретарша, Дженна, исполнительная девушка в очках и с кожей цвета чёрного дерева, которую, конечно же, сын не навязывал Дит из жалости.
Она сказала, что у меня красивый почерк, и поручила мне написать адреса на приглашениях. Узнав, что у меня есть опыт работы с кейтерингом, Дит дала мне телефон кейтеринговой компании, чтобы я согласовала меню фуршета. Наконец, даже если нет ни одной веской причины, она всегда спрашивает моего совета по тому или иному поводу.
Как смотрятся вместе картины. Свет. Запахи. В каждом зале галереи будут распространяться ароматы, соответствующие возможным эмоциям от различных групп картин.
Прошло несколько дней без новостей об Ароне, в течение которых я не переставая думала о нём, как Дит решила спросить меня — что, по моему мнению, является грустным ароматом. Нужна подходящая эссенция, чтобы распылить её в том месте, где находится картина, которой я боюсь.
У меня вырывается спонтанный ответ:
— Что-то вроде дождя, снега, дров и рождественских свечей. Да, запах Рождества будет идеальным.
Только сказав, я понимаю, насколько абсурдно это звучит. Для всего мира Рождество пахнет радостью. Для меня же оно пахнет подавленностью, несовершенством, разочарованием и страшной усталостью.
Праздники, которые весь мир привык проводить в мире и любви, для меня всегда были мукой. Мама в этот период становилась более претенциозной, не терпела непослушную дочь, старалась направить моё настроение в заданное ею русло идеальных размеров и формы. Идеал, в котором не было ни много ни мало, он должен был быть ровно посередине.
Всё, от улыбок до поздравлений, и доброты в адрес нуждающихся, которых мы бесплатно кормили, — не должно было выходить за рамки ни одной из сторон. Те, кто делал слишком много — гордые, высокомерные, хвастливые; те, кто делал слишком мало — эгоистичные и поверхностные. Мне не следовало даже думать о том, чтобы наесться досыта. Никаких сладостей и никаких претензий к подаркам. Но если у меня блокировало желудок, и я не хотела есть, я превращалась в капризную девочку, которая думает только о себе. И если я выказывала неприязнь к священным текстам, призванным исправить моё непослушание, или к средствам для дома, которые лучше его уберут (вместо куклы или детской книжки), то я была неблагодарной, заслуживающей того, чтобы меня шлёпали по рукам или должна была драить полы языком.
Очень редко к нам
На суде некоторые благочестивые друзья моей матери свидетельствовали, что я была скороваркой, которая вот-вот лопнет. Они видели, что я фальшива и подавлена. А моя доброта — притворство. Что я подчинялась, как повинуется прирученный лев с ненавистью к своему укротителю. Сравнение со львом было не лишним, но в моём случае это была не ненависть, а страх. Я жила с постоянным ощущением совершаемой ошибки. Я боялась дышать слишком много или слишком мало. Поэтому для меня Рождество всегда будет иметь вкус поражения, грусти, одиночества и детей, которые мечтают убежать, но не знают, как это сделать и куда идти.
Дит смотрит на меня предсказуемо нерешительно. Я встаю спиной к картине, неловко отвечая ей; хватит пары вопросов, чтобы понять, что я за псих.
— Всё в порядке, детка? — спрашивает она ласковым тоном.
— Да, — шепчу я, упрямо не оборачиваясь, чтобы не видеть огромную, похожую на скелет балерину, почти больше меня.
Я знаю, Дит хотела бы спросить меня, почему, когда я прохожу по этой части галереи, всегда выгляжу торопливой и скрытной. Она не делает это из вежливости, и моя замкнутость, как у дикобраза, не располагает к вопросам.
Скорее, это у меня на языке вертится вопрос. Хочу спросить уже почти неделю, но пока так и не решилась его задать. Теперь, может, чтобы не дать начать разговор ей, возможно, потому что моё любопытство стало безотлагательным, я решаюсь.
— У вас есть какие-нибудь новости о вашем сыне? — Могла бы и сама позвонить ему, он оставил свою визитку, которую я не раз вертела в руках, но дальше так и не пошла. — Просто… Хочу сказать, я хотела бы знать, потому что… он должен был сообщить мне кое-что…
— Он болен, — ответила Дит. — В прошлые выходные Арон ездил в Хэмптон, купался в океане, будто сейчас июнь, а на обратном пути понял, что ему нехорошо. У него высокая температура, но он не хочет идти к врачу и не терпит, когда я суечусь вокруг него с материнской заботой. Как только ему станет лучше, он обязательно сделает то, что обещал.
Я киваю со смятением в сердце. Мне жаль, что он болен. Мне жаль больше, чем следовало бы для человека, который никто, и я чувствую себя настолько потерянной, что не держу это в себе. Я ничего не говорю, но видимо, выражение моего лица выражает ужасную меланхолию, потому что это замечает Дит. Она собирается что-то сказать, когда незнакомый мне голос отвлекает её внимание.
В галерею только что вошёл мужчина и окликнул Дит. На вид ему около тридцати, высокий и худой, с длинными чёрными волосами, половина которых собрана на затылке в высокий хвост, а остальные распущены до середины спины. Одет необычно: в редингот с большим количеством нашивок, обтягивающие чёрные кожаные брюки и высокие армейские ботинки. Вокруг глаз тёмная подводка, вдоль одной мочки ряд серёжек и одна рука усеяна кольцами. Не могу назвать его красивым, но в нём есть что-то очень сексуальное. За исключением волос, он похож на Дэвида Боуи из фильма «Лабиринт».