Я никогда и нигде не умру
Шрифт:
В сущности, Клаас, я хочу лишь сказать, что мы не можем предаваться ненависти к нашим так называемым врагам, у нас еще много работы над собой, поскольку мы враждебно относимся друг к другу. И я тоже не свободна от этого, если говорю, что среди наших людей есть палачи и негодяи. Я вообще не верю в то, что называют «плохими людьми». Я хотела бы, нащупав в человеке источник страха, схватить этот страх, устроить ему травлю и загнать назад, на его собственное место, ибо это единственное, Клаас, что мы можем в это время.
Клаас сделал усталый, вялый жест и сказал: «Но то, чего ты хочешь, требует времени, у нас же этого времени нет». Я ответила: «Но то, чего хочешь ты, этим люди занимаются
И я с той же страстностью повторила, хотя постепенно мне начинает это казаться надоедливым, потому что у меня всегда все сводится к одному и тому же: «Это, Клаас, единственная возможность, я не вижу иного пути, как заглянуть в самих себя и вырвать с корнем, уничтожить то, что приводит людей к уничтожению других. Мы должны проникнуться мыслью, что каждый атом ненависти, привнесенный нами в этот и без того негостеприимный мир, делает его еще более негостеприимным».
И Клаас, этот старый, ярый классовый борец, возмущенно и одновременно удивленно сказал: «Да, но это, но ведь это снова было бы христианство!»
И я, после внезапного замешательства, развеселившись: «А почему, собственно, и нет?»
Дай мне быть здоровой и сильной!
Как там, под луной, словно созданные из серебра и вечности, лежали в ночи бараки. Как выскользнувшие из Божьих рук игрушки.
24 сентября [1942]. «По крайней мере есть одно утешение, — со своей грубоватой ухмылкой сказал Макс. — Зимой снег тут такой высокий, что он закроет окна бараков, и тогда весь день будет еще и темно». При этом он казался себе даже остроумным. «И потом нам здесь будет тепло, уютно, так как никогда не будет ниже нуля. А в рабочих бараках мы получили две маленькие печки, — вдохновенно продолжал он. — Люди, которые их принесли, сказали, что они так хорошо горят, что сразу же лопаются».
Помогая друг другу, мы зимой вместе сможем выдержать все: холод, темень, голод. И в то же время мы должны понимать, что эту зиму мы делим со всем человечеством, и с нашими так называемыми врагами тоже, и тогда мы почувствуем, что включены в одно целое, что находимся на одном из многих разбросанных по всему миру фронтов.
Это будет деревянный барак под голым небом с трехъярусными койками с линии Мажино. В бараке не будет света, так как кабель из Парижа все еще не прибыл.
А был бы свет, не было бы бумаги для затемнения.
Я постоянно прерываюсь на самой середине. Сейчас снова вечер. Мое тело ведет себя сегодня неподобающим образом. Под стальной лампой стоит маленький алый цикламен. Этим вечером я долго была вместе с S. и вдруг почувствовала, как во мне растет печаль, тоже присущая жизни. И тем не менее, Господи, я так благодарна, почти горда тем, что ты не отказал мне в твоей последней, величайшей загадке. Над ней можно думать всю жизнь. Но сегодня вечером у меня возникло так много вопросов к нему, и о нем самом тоже. Внезапно появилось так много непонятного. Теперь ответы надо находить самой. Какое ответственное задание. Но должна сознаться, я чувствую, что справлюсь с ним. Странно, когда звонит телефон, теперь это никогда уже не может быть его голос, который на другом конце провода отчасти приказывая, отчасти ласково говорит: «Послушайте-ка». Порой это очень тяжело. Я давно уже не видела Тидэ.
Вот обогащение моих последних дней: птицы
Завтра встреча с Рю Коэном в «Кафе де Пари». Пять человек на площади Адама ван Шелтема были только в ночных рубашках и шлепанцах, хотя уже очень холодно. Еще был арестован кто-то больной раком на последней стадии, а вчера вечером на Ван Барлестрат, как раз здесь, за углом, был застрелен один еврей, хотевший сбежать. И многие еще во всем мире будут расстреляны в этот самый момент, когда я пишу эти строчки, сидя рядом с алым цикламеном при свете моей стальной настольной лампы. Моя левая рука покоится на маленькой раскрытой Библии, болит голова и живот, а на дне моего сердца лежат солнечные летние дни на пустоши и желтое люпиновое поле, простершееся вплоть до пропускного барака.
Еще не прошло и месяца, как 27 августа Йооп написал мне: «И вот, болтая свешенными ногами, я сижу и прислушиваюсь к огромной тишине. Люпиновое поле, уже без ликующих красок, купается в отрадно сияющем солнце. Все величественно и спокойно, и это наполняет меня тишиной и серьезностью. Я спрыгиваю с окна, делаю несколько шагов по рыхлому песку и смотрю на луну». А заканчивает он свое ночное письмо, написанное на простой бумаге убористым, собранным почерком так: «Я понимаю, как кто-то может сказать, что здесь можно сделать только одно — стать на колени. Нет, я не сделал этого, не посчитал необходимым. Сидя на окне, я сделал это мысленно, а потом пошел спать».
Удивительно, как этот человек так неожиданно, почти бесшумно, оживляя и воодушевляя меня, вошел в мою жизнь в то время, как мой большой друг, акушер моей души, лежал больной в постели, становясь все беспомощней. Иногда в тяжелые, как сегодня вечером, моменты я спрашиваю себя, что за намерения у тебя, Господи, по отношению ко мне. Может быть, это зависит от того, каковы мои намерения по отношению к тебе?
И снова все ночные беды, все одиночество страдающего человечества с мучительной болью проходят сквозь мое слишком маленькое для этого сердце. Что еще ждет меня этой зимой?
Позже я бы хотела путешествовать по разным странам твоего мира, Господи. Я чувствую в себе тягу к тому, чтобы, переступив через все границы на Земле, во всех твоих многообразных, сражающихся созданиях открыть что-то общее. И об этом общем я хотела бы сказать очень тихим, но не прерывающимся, убежденным голосом. Дай мне для этого слова и силы. Сначала я хочу побывать на фронтах, среди страдающих людей. Может, тогда у меня появилось бы право говорить об этом? Во мне все время, и после тяжелых мгновений тоже, как небольшая, теплая волна, поднимается чувство, что жизнь все-таки прекрасна. Это необъяснимое чувство. В реальности, которую мы сейчас переживаем, оно не находит поддержки. Но кроме той реальности, о которой читаешь в газетах, которую находишь в бездумных, возбужденных разговорах перепуганных людей, есть ведь и другая? Есть реальность этого маленького алого цикламена и огромного горизонта, которую можно обнаружить даже в шуме и сумятице этого времени.
Господи, посылай мне одну стихотворную строку в день. А если я не всегда смогу ее записать, потому что не будет бумаги, не будет света, тогда вечером под твоим необъятным небом я буду тихо читать ее наизусть. Ты только посылай мне время от времени одну-единственную маленькую стихотворную строку.
25 сентября [1942], 11 часов вечера. Тидэ рассказывала мне, что ее подруга после смерти мужа однажды сказала ей: «Бог перевел меня в старший класс, но парты здесь пока что для меня великоваты».