Я никогда не обещала тебе сад из роз
Шрифт:
Картинка была непростая, многофигурная. Бездельники один за другим отказывались: нет, это не мое; и не мое, нет-нет… наконец парень уставился на Дебору:
«Твое?»
«Нет».
«Да чего там, не отпирайся».
«Не мое».
Повнимательнее приглядевшись к этому парню, Дебора поняла, что он пытается ей помочь: стоит ей только признаться и забрать свое творение, как он сразу встанет на ее защиту. Ему хотелось стать ее покровителем,
– Как вы не понимаете… – с горечью сказала она доктору, – меня заставили отречься от собственного творчества.
– А сама-то ты разве не понимаешь, что мальчик уговаривал тебя не отрекаться и остальные не насмешничали. Ты просто боялась, что тебя засмеют. И сама себя заставила солгать.
В злобе и страхе Дебора уставилась на своего врача:
– Сколько раз можно повторять правду и умирать за нее?
Она вскочила как ужаленная и схватила с письменного стола лист бумаги, чтобы тут же изобразить на нем всеобъемлющий ответ на сплошь надуманные обвинения: здесь уместились и доктор, которая, похоже, во всем винила Дебору; и Синклит с его извечным осуждением; и слова многих. Карандаш летал яростно; закончив, Дебора протянула рисунок врачу.
– Отчетливо вижу гнев, но некоторые символы нуждаются в объяснении. Короны… скипетры… птицы…
– Это соловьи. Такие миленькие. Видите: у этой девочки есть масса преимуществ – все, что только можно купить за деньги, да только эти птички растаскивают ее волосы, чтобы вить гнезда и наводить блеск на эти короны, а ее костями чистят скипетр. У нее превосходнейшая корона, самый массивный скипетр, и все говорят: «Счастливая, всего у нее в достатке!»
Доктор Фрид видела, как пациентка кружит и мечется, кружит и мечется от страха. Вскоре ей уже некуда будет бежать, и она, спланировав свое разрушение, вступит в схватку с собой. Доктор посмотрела на Дебору. Что ж, по крайней мере, битва теперь ведется всерьез. От прежней апатии не осталось и следа. Девочка ощутила, как в ней поднимаются надежды, а вместе с ними – возбуждение, не похожее ни на что другое… эхо, доносящееся из таких глубин, где хранятся звуки ее потенциального здоровья. Доктор Фрид сдержала волнение, чтобы его не заметила Дебора и не прокляла себя за упрямые попытки доказать, что этот ее Ир – факт жизни.
– Короны и соловьи! – язвительно говорила Дебора. – Оставьте себе этот рисунок: будете показывать на лекциях ученой публике. Объяснять, что у душевнобольных
– Смотря какой перспективы, – ответила доктор. – Но я охотно возьму его себе: как напоминание, что творчество – это благая и глубокая сила, которая наперекор болезни способна достичь своего подъема и расцвета.
Сидя у себя в отделении на полу в праздном ожидании Антеррабея, Дебора увидела, как по коридору к ней направляется Карла.
– Эй, Деб…
– Карла? Вот уж не думала здесь тебя встретить.
У Карлы был изнуренный вид.
– Деб… Сил больше нет закупоривать в себе ненависть. Дай-ка, думаю, поднимусь этажом выше – и смогу орать до хрипоты.
Переглянувшись, они улыбнулись, понимая, что «четверка» – совсем не «худшее» отделение, а просто самое честное. Другие отделения вынужденно поддерживали «статус» и видимость приличий.
Когда стоишь на пороге преисподней, для тебя нет никого страшнее дьявола; а когда ты уже в преисподней, дьявол – это просто сосед: никто, ничто и звать никак. В первом и втором отделениях больные шепотом обсуждали свои мелкие симптомы, глотали снотворное и в страхе прислушивались к воплям, а то и к реву агонии или нарастающего отчаяния. Порой женское надзорное отделение раскачивалось, как лодка, но его обитатели были свободны от неуловимых, коварных токов скрытого помешательства.
Случалось, больные заговаривали между собой о прежней жизни или делились слухами. К этому подталкивал инстинкт единения, рождаемый бездельем и отрезанностью от мира. Теперь их мир, ограниченный стенами больничных корпусов, населяли психи.
– А раньше где тебя держали?
– В «Краун-стейт».
– Джесси тоже там сидела. Я еще по «Конкорду» ее знаю.
– Ты в «Конкорде» на каком отделении была?
– На пятом и на восемнадцатом.
– У меня подруга была на седьмом. Такой, рассказывала, клоповник.
– Не то слово! Там Хескет заправлял. Психбольным сто очков вперед даст.
– Хескет?.. – проходившая мимо Элен вздрогнула и очнулась от своего постоянного транса. – Коротышка, худющий такой? Глаза голубые, картавый? Еще голову вот так вздергивал?
– Он самый.
– Гаденыш! Избивал меня в «Маунт-Сент-Мэриз». – И пошла дальше, погрузившись в транс.
Ли Миллер задумчиво почесала ухо.
– «Маунт-Сент-Мэриз»… Как же, помню… Дорис тоже там сидела. Дорис Ривера.