Я отвечаю за все
Шрифт:
— Ладно, не лезь в бутылку, — мирно посоветовал полковник. — Я чисто по-отечески, должен же знать твой облик.
— В документах мой облик полностью отражен.
— А я желаю устно прослушать. Давай рассказывай дальше.
Гнетов молчал.
— Ну, — подстегнул полковник. — Или просить тебя надо?
— До марта сорок второго, — пересилив себя, продолжал Гнетов, — пролежал в госпитале. Штопали-чинили, кожу пересаживали, ухо строили новое. Потом направили служить в «Смерш».
— Там заимел правительственные награды? — осведомился Свирельников,
— Первые два ордена в авиации получил.
— Интересно получается. Его сбили, а он награжден. Ошибка вышла, что ли?
— Нет, ошибка не вышла.
— Значит, отметили тебя правительственными наградами за твои жуткие страдания? — с сочувственным видом поддел Свирельников. — Или как?
Гнетов промолчал.
— Или при начальстве находился, услужал?
— Я никому не услужал, — последовал ответ. — Я служил Советскому Союзу, как присягой положено.
«Тверденький, — подумал Свирельников. — Такого не враз раскусишь!» И спросил с добродушием в голосе:
— Интересные дела в вашем «Смерше» были? Что-либо серьезное?
«Интересные?» — удивился Гнетов.
И ответил, подумав, не сразу:
— Выдающегося ничего не было. Так, обычные подлецы-шпионы и диверсанты засланные. Случались и щуки позубастее. Вообще-то работа трудная — фашисты свою агентуру учили серьезно, с ходу не разберешься, внимание требовалось, чтобы и волка не отпустить и невиновный чтобы не пострадал…
— Лучше дюжину невиновных задержать, чем одного виновного отпустить, — подняв палец кверху, произнес Свирельников. — Такая у меня заповедь. Чуешь?
— Меня иначе учили.
— А у меня по-моему будешь работать. Без интеллигентщины!
Гнетов с удивлением, молча посмотрел на полковника: на лунообразное, розовое его лицо, на гладко выбритые щеки, на невысокий, под наплывающим седым бобриком лоб.
— Я к тому, Гнетов, что есть интеллигенты — стесняются врага сурово карать.
— Почему именно интеллигенты?
— А кто? Вот я, например, с крестьянства с безземельного…
Гнетов опять промолчал.
— Между нами, — доверительно произнес Свирельников, — между нами двумя, не на собрании, по чести-правде скажу, Гнетов: кишками своими не доверяю этой самой прослойке. Что хочешь со мной делай — не могу доверять. Как вспомню…
И он рассказал кое-какие вычитанные истории, в которых якобы принимал участие. И про казачьего пьяницу есаула, изменника, рассказал, которого он сам — «голый и босый» Свирельников — поставил к стенке.
— Но есаул вряд ли был интеллигентом? — усмехнулся Гнетов. — Как те из казаков, которые нагаечку славили…
Про нагаечку полковник запамятовал и только сказал рассеянно:
— Ну, это само собой…
Тогда Гнетов перешел в наступление и спросил хмуро:
— А разве Феликс Эдмундович не был интеллигентом?
— Ты это к чему?
— Ко всему. А главным образом, к тому, что интеллигенция не так уж мало сделала для революции и словом «интеллигент» ругаться вредно. Я, между прочим, сам из интеллигентной
— Да ты что, малый? — обиделся полковник. — Ты как со мной говоришь?
— Нормально говорю, — ответил Гнетов, и Свирельников вдруг увидел такой бесстрашный взгляд, что даже ладони прибрал со стола.
— Я в твоих лекциях не нуждаюсь, — проворчал полковник. — Объясняет мне! Сравнивает!
Гнетов чуть улыбнулся, и эта его твердая, легкая и неуважительная улыбка совсем вдруг вывела полковника из себя. Но он мудро сдержался и сказал грустным тоном:
— Мы, Гнетов, не виноваты, что не выросли в советскую интеллигенцию. И хотели, да времени не было. Охраняли твое счастливое детство от врага, от империалиста-диверсанта, от вредителя, от террориста. Надо бы понимать и уважать наше поколение.
Обожженная щека Гнетова слегка порозовела.
— Простите, товарищ полковник, — сказал он, — я ведь не в том смысле. Но думается мне, что люди вашего жизненного опыта, — тут ведь дело не в образовательном цензе, — думается, вот вы все равно уже интеллигенция, а что ударение вы ставите не там — разве это существенно?
— Ну давай, давай дальше, — примирительно произнес полковник. — Если желаешь — закури, для первого знакомства разрешаю.
— Спасибо! В общем, в «Смерше» я наметил один план и доложил его начальству…
— Под кем служил-то?
— Это как — под кем? — не понял Гнетов.
— Кто в начальстве находился?
— У нас начальником был Штуб — не слышали?
— Это унчанский, что ли?
— Какой Унчанский? — опять не понял Гнетов. — Не Унчанский, а Штуб Август Янович…
Полковник даже рассердился на такую тупость.
— Я и говорю — Штуб, — повысил он голос, — короткий такой, очкарик, так он над Унчанском и областью сидит…
— Удивительно! — розовея от радости, произнес Гнетов. — Я, знаете, товарищ полковник, совсем из виду потерял Августа Яновича, а мы с ним…
Свирельников прервал:
— Крепкий работник?
— Такого другого нету! — громко, даже с вдохновением, по-мальчишески произнес старший лейтенант. — Он мою легенду разработал, у меня ведь только общие контуры были.
И, опять покраснев от возбуждения, Гнетов стал рассказывать полковнику, как они со Штубом в подробностях разработали правила поведения Гнетова в тылу врага. Дело в том, что старший лейтенант тогда выглядел гораздо хуже, чем сейчас, и был калекой и уродом. Одна рука не работала, не разгибалась и не сгибалась в локте, ногу он подволакивал, и лицо было такое, что глядеть страшно, это потом, после войны хирурги потрудились и кое-что поправили. Вот тогда-то Штуб и придумал «юродивого». Гнетов научился трястись, мычать, протягивать руку за подаянием, бессмысленно улыбаться, и при этом и благодаря этому бесстрашно и постоянно вести разведывательную деятельность. Работал он на группу Штуба, и забрасывали его за два года одиннадцать раз.