Я – первый
Шрифт:
Только одно обстоятельство несколько омрачало атмосферу доверия и согласия, царившую на уютной песчаной отмели, но эту мелочь ощущал только Литвирук. Все-таки он был неплохим оперативником, и его не покидало ощущение, что его в некотором роде выставляют дурачком, не давая досконально разобраться с этим делом. Неясностей там было много.
Например, пуля. Обыкновенная, деформированная после выстрела пуля от «макарова». Зачем Муса оставил ее рядом с трупом? Как знак, который должен что-то символизировать? Непонятно. Или это месть? Тогда за что? Капитан еще раз внимательно перечитал личное дело авторитета, но никакого убийства (доказанного) тот не совершал.
И этот идиотский мотив, мол, мне Мирзоев предложил секс. Да в Тимраеве за версту мужик чувствуется, какие там
Но выпив еще несколько рюмок, Никита Петрович вдруг решил, что не все так уж плохо. Тимраев «убрал» («А это «заказуха», сто процентов», – мрачно решил «кум») одну из самых одиозных криминальных фигур в зоне, и это существенно облегчит дальнейшую работу оперативной части. А размышлять, почему за этого чеченца просят такие солидные люди и что их связывает, – это, пожалуй, его не касается. Что от него надо – так это пару дней хорошей работы. И все дела…
– Литвирук, ты еще в капитанах ходишь? – вдруг вспомнил Николай Федорович.
– Да, вот как-то так, – смущенно развел руками Никита Петрович и скромно опустил глаза. Сердце его стукнуло, сильнее проталкивая по сосудам смешанный с кровью алкоголь.
«Тем более тогда мне до этого никакого дела нет, – тут же твердо решил он. – Если еще и с майором сейчас решится… Неужели такие хорошие связи у Тимраева? Откуда у обыкновенного зэка такие знакомства? Не может такого быть. Я знаю, что не может… Но мне уже неважно… С ума сойти… Придется его в кочегарку на зиму ставить. Бритого Лося выкину оттуда на хрен, пусть лес валит, а на то, что он дружок смотрящего, мне, конечно, наплевать. Звание важнее».
– Пора, пора тебе уже давно в майоры!.. Ты позвони мне, – обратился он к Василию Андреевичу, с трудом проговаривая слова с набитым ртом, – позвони и напомни, а то я замотаюсь, забуду. Почему не помочь хорошему человеку, э? – снова проговорил он с кавказским акцентом, и все опять улыбнулись.
– А что, водка закончилась уже? – искренне удивился Мурад. – Я хотел поднять тост за наших замечательных хозяев, которые так искренне и радушно принимают гостей! Неужели не выпьем?
В коридоре послышались громкие голоса и раскатистый, уверенный смех. А ведь у Михалыча дверь, скорей всего, не закрыта. Но тому, кто так громко смеялся, на это было наплевать. Я понимаю, конечно, что хорошее настроение способствует успешной работе сотрудников, но у нас, в конце концов, не цирк, чтобы так от души ржать под носом у начальства…
В мой тесный кабинетик ввалились трое мужчин. Пришлось отложить ручку и поздороваться. Двое были вполне приличные парни, а вот третий… Я торопливо слегка коснулся влажной ладони Иваницкого (почему лично мне неприятные люди всегда еле пожимают руку так, словно прикасаются к коже лягушки?) и снова уселся за стол. Парни внезапно замолчали, а Иваницкий встал перед моим столом, небрежно держа в правой руке замшевую папку с золотистой надписью в центре: «К докладу».
– Тебя сегодня на планерке вспоминали, Крохалев! – радостно и громко объявил он.
Я поморщился, но не поднял головы. Я не люблю Иваницкого. Тот еще типок… Ему нет еще и тридцати пяти, а уже намечается приличный животик и лысинка в черных курчавых волосах. Да и черт бы с его лысинкой и животиком, но меня раздражает его неприкрытая бесцеремонность обращения со всеми нами. Его определили в мою группу, открыто он мне не хамит, но чувствуется, что, представься ему случай, он вообще не будет обращать на меня никакого внимания, хотя бы потому, что я езжу на обыкновенной «шестерке». Я смутно подозреваю, что виной этому его личное благосостояние. У Иваницкого приличный дорогой «мерс», и обедает он в дорогом кафе. Причем каждый день. Несколько раз при мне ему звонила наша Лена из бухгалтерии и просила прийти за зарплатой. А он небрежно
И эта папка еще – с такой дорогой и роскошной деловой вещью ходят только замы управления на доклад к генералу, да и то не все. А Иваницкий докладывает только своему начальнику отдела, выше ему хода нет. Но его неприкрытые понты почему-то ни у кого не вызывают улыбки. Попробовал бы я зайти к Михалычу с такой папкой и золотой паркеровской ручкой, и наверняка Михалыч немедленно отобрал бы эту папку, мотивируя это тем, что такая вещь ему нужнее… А вот на Иваницкого он просто не обращает внимания. Ну, ему-то можно, он начальник отдела, а я обыкновенный старший опер, и у меня в подчинении четыре человека, с которыми надо ежедневно общаться. В том числе и с этим «понтоколотом». Я все время еле сдерживался и разговаривал с ним только в случае крайней необходимости. Иваницкий это чувствовал и платил мне тем же.
Я поднял голову и равнодушно мазнул по его дорогой рубашке взглядом. В глаза ему смотреть не хотел, так как Иваницкий увидел бы в моем взгляде неприкрытую злобу, а злиться на человека, который тратит в день около пяти тысяч рублей на всякие мелочи, в общем-то, неприлично. Ведь он тратит не твои деньги.
Иваницкий явно ждал, что я переполошусь, брошу свою писанину и начну судорожно выяснять, кто и по какому поводу вспомнил меня у руководства. Но такого удовольствия я ему не доставил. Я неторопливо закончил предложение, поставил точку и собирался писать дальше. Иваницкий это понял и не выдержал. Он бросил свою папку на стол и с удовольствием произнес:
– Ты в Чечню едешь, Крохалев!
Вот этого я не ожидал. Честно. Я медленно отложил ручку в сторону и посмотрел на него. Оперуполномоченный, вся заработная плата которого составляла восемнадцать тысяч рублей в месяц, улыбался мне в лицо. А ведь ехать должен был он.
Когда началась эта малопонятная война, целью которой было наведение конституционного порядка в мятежной республике, у нас в отделе начались командировки в Чечню. Местная милиция не справлялась с невероятно сложной обстановкой на местах, а иногда просто разбегалась, весьма справедливо применив к месту и ко времени старую избитую истину – жизнь дороже. Если разваливается основной фундамент – государство, на который ставится любая силовая структура, то надеяться на эффективную работу подобных ведомств может только слабоумный. Советская власть в республике благополучно рухнула, и эффективной замены ей пока еще не нашли. Но Чечня все еще входила в состав России, и поэтому высшее руководство МВД начало направлять в Чечню сотрудников милиции самых различных служб, чтобы укрепить кадры на местах. Грозный уже зимой 1994 года был взят войсками, и в районах республики стали спешно возрождать российскую власть, в том числе и исполнительную.
Такие мелочи, что там развернулась настоящая партизанская война против армии, в расчет не принимались. У войск свои задачи, сказано было нам, у милиции – свои. Надо работать, выполнять свои обязанности, а кто не желает, тот может хоть завтра пополнить ряды работников народного хозяйства. Так как безработных в девяностые годы было гораздо больше, чем людей, хотя бы имеющих уверенность в завтрашнем дне, рапорт об увольнении писать никто не спешил.
Покорившись неизбежному, мы с ребятами собрались в маленьком кафе на набережной, распили несколько бутылок водки и стали искать оптимальный вариант. Кому и когда ехать в Чечню. Как всегда, решение оказалось простым. Мы бросили жребий, кто-то матюгнулся, кто-то облегченно вздохнул, и очередность командировок была определена. Сразу стало легче, недаром говорят, что нет ничего хуже, чем неизвестность, и теперь можно было спокойно планировать свои дела. Отпуск, учебу, кому-то свадьбу и так далее. «Отмазки» в расчет не принимались: не на пару дней едешь, в конце концов! Так все благополучно и шло, и я собирался, в свою очередь, позагорать под знойным солнцем Кавказа примерно осенью. И спокойно готовился к этому. Но услышать такое известие в начале лета…