Я погиб в первое военное лето

Пээгель Юхан

20

Голова колонны застряла в пробке, последовала вынужденная остановка, которая могла продлиться неведомо сколько. Особой опасности не было, потому что погода стояла облачная, в воздухе парило, наверно, предвещая грозу. В такую самолеты не летают. Мы расположились у реки, где был брод, и в эту удушливую жару сразу потянуло в воду. Я завел своего Ветра на середину реки и стал обливать его водой. Могу поклясться, что от удовольствия Ветер смеялся. Я и сам искупался и должен сказать, что впервые за это лето испытал приятное чувство.

Купались в основном солдаты и строевые командиры. Когда же в воду вошли фельдшер Маркус и капитан Рулли, двое ужасно волосатых мужчин, покрытых первый

черной, а второй - рыжеватой шерстью, я поверил, что в этой речушке нет водяных. Не то бы они с воплями удрали из нее в заросли ивы и ольхи.

21

Жара немилосердная. На небе ни одного белого клочка, солнце палит нещадно. Наши гимнастерки давно уже спеклись от пота, а сегодня пот течет даже по ногам в сапоги.

Ужасно было бы в такую погоду умереть: яркое солнце, зеленеющие, пахнущие сеном холмы, подальше, в знойном мареве, дремлют леса... Все цветет, наливается, начинает созревать, как всегда в середине лета. Но война и смерть не считаются со светлой, зовущей к жизни погодой.

Сегодня день прошел благополучно, немецкие самолеты, видимо, заняты где-то в другом месте, их не видно. Только высоко-высоко густо прут тяжелые бомбардировщики на восток и обратно, но на передовой они не опасны. Да и на земле сравнительно спокойно: пехота впереди держит фронт, ясно слышна деловая трескотня "максима", реже слышится винтовочная стрельба. Передовая отсюда недалеко, может, километра полтора. Батарея отделена от нее болотистыми лугами, поросшими ивняком, далее тянется столь характерный для этих мест ольшаник, на краю которого и находится наше сегодняшнее пристанище. Далеко на востоке сквозь дымку виднеется большой хвойный лес.

Сегодня мы нанесли три огневых удара по карте. Один пришелся по перекрестку села, второй - по участку леса напротив нас и последний - по лесистому пригорку, расположенному левее от него, где, по данным пехоты, должен находиться какой-то наблюдательный или командный пункт. Едва ли огонь мог быть особенно точным, потому что и наша собственная позиция не была топографически точно привязана по карте, и данные для стрельбы никак не откорректированы наблюдательными пунктами. Все делалось на глазок, по принципу: эх, была не была. В ответ получили оттуда несколько неточных мин.

Ждем обеденного перерыва.

Как ни странно, но он действительно существует и выдуман не нами. Дело в том, что немцы воюют по часам, будто они прежние аккуратные ремесленники: фронт просыпается с восходом солнца, с часу до двух затишье, то есть обед, и вечером работа продолжается до захода солнца. В этой регулярности, честно говоря, есть что-то жуткое: война превращена в организованный труд, как на фабрике или на помещичьих угодьях. Убийство стало повседневным ремеслом.

Нам этого никак не понять. Если обратиться к истории, то ни о чем подобном ни читать, ни слышать не приходилось. Правда, история и прежде знала профессиональных военных и платных наемников, бывали и армии с твердым распорядком. Только маловероятно, чтобы фаланги Александра Македонского, легионы Цезаря или орды хана Батыя воевали по расписанию: с такого-то до такого-то часа убиваем, потом делаем часовой перерыв, после чего принимаемся снова. Наоборот: смутно помнится, что в Библии один иудейский полководец кричал солнцу, чтобы оно не двигалось с места до тех пор, пока он не разделается с врагами. Или, скажем, чем кончилось бы сражение под Цесисом [город в Северной Латвии, где весной 1919 г. эстонская армия в ожесточенных боях уничтожила немецкую дивизию], если бы наши солдаты, когда дрались с ландесвером, соблюдали обеденный перерыв? Да и вообще: регулярность и распорядок дня при убийствах - это уж нечто совсем бесчеловечное. Война сама по себе - с начала и до конца

бесчеловечна, противоестественна, противна человеческой природе, и уж совсем чудовищно превращать ее во что-то повседневное, обыденное, регулярное. Убийство стало профессией с твердым и регулярным рабочим днем...

Хотя мы никогда между собой на эту тему не говорили, все мы относимся к этому одинаково. Нередко мы пытались нарушить этот ремесленнический распорядок дня: иногда мы наносили огневой удар во время обеда, случалось - и ночью.

А все же мы ждем наступления обеденного перерыва у немцев. Просто потому, что нет большой опасности и можно заниматься делами, которые предпринимать в другое время гораздо рискованнее.

Но сегодня в обеденный перерыв произошла совсем непонятная история. Ожидаемая тишина наступила, ко она закончилась несколько раньше установленного времени. Справа от нас, в густом ольховнике, вдруг раздался грохот сражения, застрочили пулеметы и автоматы, забахали минные разрывы, зазвучали слова команды. Инстинктивно мы схватились за оружие, у нас была одна мысль: противник прорвал фронт и пытается взять нас в кольцо, потому что в следующую минуту возник грохот боя и слева.

– Ребята, странное дело, ведь ни одна пула не просвистела и не щелкнула по дереву, - вдруг заметил Ильмар. Мы прислушались: в самом деле, такой тарарам стоит, а не слышно, чтобы летела пуля или осколок мины, и заросли не трещат от пулеметных очередей или минных разрывов.

Мы бросились к орудиям. И там обратили внимание на это странное обстоятельство. Командир батареи уже доложил в полк. Выяснилось, что пехотная часть, которую мы поддерживаем, никак не может разобраться, в чем дело, и занимает, как говорится, выжидательную позицию.

– Ребята, придется выслать разведку, что-то здесь не так, - сказал подошедший к нам лейтенант Вийрсалу.
– Пехота сделает то же самое. Пойдем прямо на шум.

С лейтенантом Вийрсалу отправились три человека.

Тут ожил и немецкий фронт впереди. Явственно зашелестели мины и, насколько удалось в этом шуме разобраться, впереди застрочили автоматы. Слева и справа, судя по грохоту, сражение продолжалось с прежней силой, не приближаясь и не удаляясь.

Прошло с полчаса, и на правом фланге все смолкло. Сколь внезапно сражение началось, столь же внезапно оно и прекратилось. Чуть позже смолкло и слева, только впереди шел довольно ожесточенный бой.

Командир батареи дал новые установки для стрельбы, и наши старые трехдюймовки принялись за дело: стали обстреливать немецкие позиции прямо по фронту.

Среди этого грохота вернулся лейтенант Вийрсалу со своими ребятами, и теперь между ними весьма неохотно шагал долговязый, белобрысый немецкий унтер в очках. Рууди первым увидел пленного.

– Kuuten morjen, навозный берлинский соловей. Vii jeets? [Доброе утро... как поживаешь? (искаженный немецкий язык)] - крикнул он немцу.

– На этот раз ты как нельзя больше прав, - ответил лейтенант Вийрсалу, - он действительно соловей.

Тут все выяснилось. На ничейную землю, наверняка еще ночью, по слабо охраняемому болоту каким-то образом выполз этот самый унтер с мощным громкоговорителем, оттуда и загрохотала усиленная звукозапись битвы. Немчура так был занят своим шумовым приспособлением, что взять его оказалось совсем легко. Они просто прыгнули ему на спину и скрутили так, что он и охнуть не успел. И в момент обезоружили.

План у немцев был простой. Звуковые установки на флангах должны были создать иллюзию прорыва, а сами они в это время атакуют в лоб. В создавшейся панике их настоящая атака обещала быть успешной. Но затея провалилась: шумовые машины устранены, а лобовая атака после примерно часового сопротивления была удачно отбита.