Я погиб в первое военное лето

Пээгель Юхан

– Почему наших комиссаров сразу расстреливаете?

– Я про это ничего не знаю, - ответил немец.

– А с другими пленными как поступаете?

– Назначаем им старшего и посылаем в лагерь на работу.

– А как поступаете с эстонцами?
– спрашивает комиссар.

– Выдаем на три дня продуктов и отпускаем домой, - ответил пленный. Может, так оно и есть.

– Чистая брехня. Это пропаганда, - сказал капитан Рулли с невозмутимым спокойствием.
– Для меня бы хуже и быть не могло, чем с немцами вместе работать. Дважды я с ними воевал: в мировую войну и против ландесвера. Мне-то уж хорошо известно, что они делают с пленными и что они вообще за люди. Ребята,

поверьте мне, в эту войну они еще узнают, почем фунт лиха. Увидите, к зиме положат зубы на полку. Россия велика... А листовки - это брехня, издавна известная, на дураков рассчитанная ловушка...

Сказал и на полуслове заснул, будто дома на мягкой постели.

Когда мы утром проснулись, он был уже на ногах и, до пояса раздетый, делал свою знаменитую утреннюю зарядку.

(Разумеется, я никогда не узнал, как Рулли закончил войну. В общем, скромно, как это было в его натуре - майором и кавалером ордена Красной Звезды.

А демобилизовавшись, он пошел председателем в один отсталый колхоз и с годами сделал его таким крепким, что в газетах не раз печатали статьи про Рулли и интервью с ним. Когда он умер, уже пенсионером, довольно старым человеком, много людей в районе пришло на его похороны. И орденов на подушечках впереди траурной процессии было уже несколько.)

25

Сегодняшнее отступление опять вело нас по проселкам сквозь ольшаник, изрытый машинами и колесами обозных повозок и смятый сапогами пехотинцев. Повозки застревали, ребята толкали их и проклинали все на свете. Предвечернее солнце было еще жарким. Жужжали поздние оводы, в зарослях пахло истоптанным сеном, влажной землей, от которой шел пар, и лошадиным потом.

У одного из поворотов дороги на поляне стояла брошенная лошадь. Безжалостно загнанная. Холка - сплошное кровавое мясо, издали были видны торчавшие ребра, правая задняя нога вывихнута или прострелена, потому что лошадь на нее не опиралась. Она понуро стояла, не поворачивая головы, не шевеля ушами. Даже не делая попытки отогнать густой рой мух.

Мы шли в колонне последними. Почему-то самым последним по этой окаянной глине шел Рууди и вслух проклинал войну, отступление и русское бездорожье.

И тут случилось вот что.

Услышав Руудин голос, лошадь вдруг подняла голову, посмотрела на дорогу и жалобно заржала.

Рууди резко остановился:

– Лаук, черт возьми, это ты!
– заорал он и одним прыжком оказался с нею рядом.

– Узнал, узнал...
– шептал он измученному животному на ухо, держа его голову под мышкой.
– Лаук, милый, что они с тобой сделали...

Крепко-крепко прижимал Рууди голову коня к своей потной гимнастерке, трепал и гладил жесткую гриву. Взгляд Рууди вдруг затуманился, он увидел, как из бархатных глаз лошади катятся слезы.

Это была лошадь Руудиного соседа Каарела Антсумарди. Мобилизованная и взятая на войну, как и сотни других. А, гляди, ведь узнала, узнала сама, бедняга, вконец замученная... Когда бывала толока, Рууди возил на ней навоз, вместе с соседями ездил на ней и в город и на ярмарки. Да... а сколько раз теплыми летними вечерами он ходил через соседский загон, похлопывал Лаука, совал ему в рот кусочек хлеба, потому что только Лаук знал, куда в такие вечера направлялся Рууди... Как говорят, на свидание, потому что Рууди поджидала антсумардовская Хельве. Все сейчас вспомнилось, и двойная боль сдавила Руудино сердце, когда он стоял, обнимая друга за шею...

...Мы ушли довольно далеко, когда позади раздался выстрел.

Рууди догнал нас, глаза у него были краевые. Вечером он ничего не ел, двое суток ни на кого не смотрел. Если его о чем-нибудь спрашивали, он не отвечал или просто отмахивался.

26

Сегодня

мы занимались убийством. В самом деле, просто убивали. Огромное количество немцев.

Произошло это так.

Погода стояла душная и знойная. Утром в трех-четырех километрах впереди нас грохотало сражение. Потом наступила тишина. По времени это мог быть обеденный перерыв, но он продолжался подозрительно долго.

Батарея располагалась на краю низкого ольшаника, хорошо замаскированная ветвями. Перед нами - поле под паром, шириной в полкилометра, за ним - два холма, между ними глубокий овраг. По дну оврага в нашу сторону шла вполне приличная гравийная дорога, которая почти сразу за ним круто сворачивала влево. От нас дорога не просматривалась, но, по-видимому, она вела к довольно крупному селению, потому что в бинокль ясно был различим дорожный указатель на повороте. На вершине одного из холмов стояли в ряд длинные приземистые хлева и кряжистая силосная башня.

В засушливой жаре земля под паром мерцала.

Тишина.

В овраге показалась маленькая автоколонна, наши четыре полуторки с одной противотанковой пушкой в хвосте. В тучах пыли прогрохотали они по кривой налево.

Опять тишина.

Слева послышался рокот немецкой "рамы", но далеко, нас не заметила.

И опять тишина, которая наверняка ничего хорошего не предвещает.

У командира батареи, старшего лейтенанта Рандалу нервы не выдержали. Он позвонил в полк, имеются ли у них сведения о пехоте. Удерживает ли она еще позиции? А если да, то почему такая подозрительная тишина.

– Странно, очень странно, - пробурчал он себе под нос, хотя из штаба ему, по-видимому, сообщили что-то утешительное.

– Халлоп, беги к ездовым, скажи, чтобы ребята держали упряжки наготове, - распорядился он на всякий случай.

Для ясности нужно сказать, что уже долгое время наш полк не был придан какой-либо пехотной части для поддержки, мы находились в непосредственном распоряжении командира дивизии. Слишком мало нас осталось, на всю дивизию только горстка тяжелых орудий, отсюда - такой порядок. С одной стороны, это хорошо, но с другой - у нас было очень смутное представление о действиях пехоты перед нами, потому что нередко мы не имели с нею прямой связи. Иной раз случалось, что впереди находился офицер связи с двумя-тремя разведчиками, но чаще всего этого не было. Да и им трудно было координировать наши действия, потому что непосредственно пехоту мы не поддерживали, только по приказу штаба дивизии. Что, разумеется, не способствовало согласованным совместным действиям. И вдобавок, слишком быстро менялась обстановка, поддерживать связь мешали чисто технические трудности. Например, нам не хватало провода, чтобы тянуть его к пехоте. Поэтому ограничивались обычно тем, что полк, растаявший до дивизиона, выставлял только самые необходимые наблюдательные пункты и обеспечивал непрерывную связь с дивизией. Да, бывали, конечно, случаи, когда нас придавали для поддержки определенной пехотной части, но это случалось очень-очень редко.

Как именно обстояло дело сегодня, мы, конечно, не знали. Во всяком случае, впереди у нас имелся наблюдательный пункт, в той самой силосной башне: на это провода у нас все же достало. Командир батареи соединился с башней, последовал ответ; ничего особенного не происходит. Затишье.

– А пехота?

– Не могу сказать... Давно уже не слышно ни одного выстрела...

Разговор кончился. Подозрительная тишина продолжалась.

Мгновение спустя запищал зуммер, и теперь с наблюдательного пункта поступили совсем другие сведения: по дороге движется колонна немецкой пехоты. Впереди мотоциклисты.