Я помню тот Ванинский порт…
Шрифт:
Итак, опишу вкратце, с его слов, его жизненные перепутья и страдания. В 1938 году его арестовали, и он ждал казни, которые проходили в те годы над тысячами ни в чем не повинных людей. Но не постигла Бориса Корнилова участь Владимира Кириллова, Михаила Герасимова, Павла Васильева и многих других.
С первых дней Великой Отечественной войны Корнилов был беспрерывно в тяжелых боях и кровопролитных сражениях. Под Смоленском попал в плен. Содержался в концлагере в числе
Много пришлось поскитаться и пострадать, и поголодовать Корнилову в разных лагерях. В 1944 году он был освобожден из лагеря победоносно наступающей Советской Армией. Наконец-то вот она, дорогая, родная, долгожданная свобода. Но произошло самое страшное, что можно было ожидать. За участие в антисоветской печати, за печатание стихов в смоленской газете Борис Корнилов приговаривается к двадцати годам лагерей строгого режима. И опять долгие годы лагерей, но уже не фашистских, а советских. И вот сентябрь 1949 года. Пересылка Ванино. В личном деле «пятерка» (береговой лагерь строгого режима в Магаданской области). Так вот мы и встретились с Борисом Петровичем.
У Корнилова из вещей был только небольшой узелок с хорошо сшитыми книжками стихов Твардовского, Исаковского, Суркова и других авторов. У меня же был большой чемодан, набитый сборниками стихов (в том числе поэма Ольги Берггольц), рукописями, бумагами и даже продуктами. Корнилов с жаром набросился на чтение сборников и моих стихов. Многие мои стихи раскритиковал, некоторые похвалил. Особенно понравилась ему моя поэма «Лукерьина сопка». Своих стихов он не читал, но с наслаждением читал стихи других поэтов, которых знал бесчисленное множество. Больше всего читал Твардовского. Все его поэмы знал наизусть.«Василия Теркина» Борис читал с восхищением, главы «Гармонь» и «Два солдата» читал с упоением. Много читал Корнилов стихов своего друга Ярослава Смелякова. Особенно часто на распев повторял: «Любка, Любка, шелковая юбка.
«Как-то, – рассказал Корнилов, – я поделился с супругой Анатолия Васильевича Луначарского, с которой очень дружил и у которой часто бывал: «Ни одно издательство сборника не берется издавать». Она сочувственно проговорила: «Что ж, Боря, был бы жив Анатолий Васильевич, конечно бы, ты печатался в лучших изданиях. А сейчас, что можем сделать? Будем ждать».
Корнилов упрямо и настойчиво добивался, чтоб я рассказал о себе со всеми подробностями – о детстве, юности, учебе, работе, о жизненном пути и все, все, все на литературном поприще. Я рассказывал…
Но вернемся к Ванино. К концу октября нужное количество арестантов было набрано, теплоход подошел к пирсу и началась погрузка. И сама погрузка, и переезд были кошмарными. На море разыгрался шторм. Качало здорово, и многие заболели морской болезнью. Я, привыкший к морским походам, не ощущал качки. Но бедный Корнилов, он сразу занемог, заболел всех сильнее, сильно осунулся, побелел, страдал головокружением и часто терял сознание. Я делал все, что было в моих силах, чтоб помочь Борису. Растирал его тело, массажировал, дышал на него. Наконец-то теплоход пришвартовался в бухте Нагаева. Магадан – начинающий строиться город: маленькие деревянные домики, занесенные снегом. Пурга. Конец октября, мороз, снегопад. Началась выгрузка. Мы с Корниловым сошли на берег одни из первых. Вернее, не сошли, а я свел его по трапу сильно больного. И очутились мы в голове колонны, растянувшейся далеко-далеко. Борис кое-как шагал, прислоняясь ко мне и поддерживаемый мною, а затем совсем повис на мне. Подошел начальник конвоя и вывел нас в сторону, усадил в сугроб на бруствере кювета. Сначала Борис еще дышал, потом дыхание стало медленнее и совсем прекратилось. Тело быстро холодело…
Корнилов был мертв. Когда последние ряды колонны сравнялись с нами, конвой втолкнул меня в строй. К телу умершего поставили конвоира.
Прощай, дорогой Борис Петрович.
28 июня, 1978 г.
Н. Иванов.