Я поступила в университет (сборник)
Шрифт:
Мама – в обморок. Я ору еще громче, уже как три пожарные машины. Две Лауры начинают метаться, больные расстегивать брюки и заправлять туда рубашки, родственники больных разбинтовывают мне голову, медсестра Лена звонит в травматологическое отделение, наши соседи, которых всех лечат мои родители, пытаются привести маму в чувство, набирают в рот воды из стаканов и брызжут ей в лицо. Мамина тушь течет прямо на крахмальный халат. В проеме двери теснится очередь из больных в коридоре, кому плохо видно – подпрыгивают. Не переставая орать, я забираюсь под стол и пихаю ногами всех,
И вдруг в кабинет протискивается маленькая молодая женщина с обесцвеченными перекисью волосами, не обращая ни на кого внимания, садится на пол, крепко обнимает меня и на армянском шепчет в ухо: «Не плачь, когда все заживет, я сделаю тебе самую модную стрижку, как у Одри. Знаешь, это кто?»
От удивления я перестаю орать. Я, конечно, не знаю, кто такая Одри Хепберн. И мама позже не позволит Иоланте отрезать мне косу, но в тот день в поликлинике произошла «историческая» встреча мамы и ее парикмахера Иоланты. С тех пор две Лауры, Роза, Валя, Рима и другие мамины подруги и соседки собирались у Иоланты в однокомнатной квартире – постричься, покраситься, покурить и посплетничать. Это был их маленький женский клуб.
Распихав очередь в стороны, в кабинет врывается главврач, он же – травматолог с засученными по локоть рукавами и в окровавленном, как моя форма, халате.
– Ура Светаи ахчикэ? – кричит он. Иоланту отталкивают, а меня за ноги вытаскивают из-под стола. Две Лауры, трое больных и их родственники держат меня, как питон кролика. Под мой непрекращающийся ор травматолог промывает рану на голове, приклеивает лейкопластырь, Лена подает ему громадный (в моих глазах) шприц с противостолбнячной сывороткой. Не выпуская меня из рук, все отворачиваются, и… укол!
Травматолог теряет ко мне интерес и переключается на маму.
«Света-джан, ничего серьезного, маленькая царапина, мозг не задет, – ласково говорит он истерически рыдающей маме. – Сейчас вызовем такси, отвезем тебя с Викой домой, на работу можешь не приходить неделю, вот тебе больничный».
И, повернувшись лицом к толпе в коридоре, как Ленин, выбросив правую руку вперед, кричит:
– Ара, не видите? Трагедия! Бжишк не может вас лечить! Все идите… В травматологию!
Невзирая на «травму» головы, дома мама усаживает меня за уроки. Я прерываюсь на обед, на мультфильм по телевизору, на шаги по лестнице – приоткроешь дверь и смотришь, кто куда идет; на крики со двора:
– Вика-а-а!
Вываливаюсь в окно:
– Я не могу, мне еще чтение читать!
Дети на секунду замирают, задрав головы вверх. Разглядывают мою повязку на голове.
– Больно? – кричат они.
– Не-е-ет!!!
Они моментально теряют интерес.
– Мяч брось! – кричат снизу. И резинку спусти им на веревке.
А завтра еще урок труда. Надо из цветной бумаги вырезать аппликацию и аккуратно приклеить на картон.
И только потом – снова во двор. До позднего вечера. Пока мамы на разные тона не начнут звать заигравшихся детей:
– Вика-а-а! Домой!
– Марина-а-а-а!
– Арминэ! Урес, балик-джан?
– Ирэ-э-э-э-на-а-а-а!
– Мамочка,
– Домой, я сказала!
Еле успеваешь умыться, глаза слипаются. И едва голова коснется подушки, наваливается сладкий сон. Сначала не снится ничего, а потом разгоняешься и летишь, а за тобой – ветер из красных, зеленых струй, как цвета мяча у мальчишек, младенцы из колясок улыбаются, и кружатся цветы, ах нет – это юбки подружек, прыгающих в резиночку.
И не успеешь заснуть и проснуться, как опять в школу.
Фриц
В пятом подъезде нашего многоквартирного дома жил Димка по прозвищу «Фриц». Кличку свою он получил за пытки пленных «с особой жестокостью». К тому же и внешность у него была вполне арийская – светлые волосы, прозрачные глаза, рост – выше среднего. Если мы попадали к нему в плен, он хлестал нас крапивой по голым рукам и ногам. Это была действительно «особая жестокость» по сравнению с нашими девчоночьими пытками вроде поливания холодной водой из кружки. Мальчишки к нам в плен попадали редко, поэтому сведения о спрятанных в тайниках картах двора с указанием огневых точек стрельбы из рогаток нам добывать почти не удавалось. К тому же мальчишки молчали, как партизаны.
Вот крапива была ужасом. Но мы тоже не сдавались и с выражением пионэров-героев на лицах отважно жевали бумажки с паролем «Фриц – дурак», нацарапанным химическим карандашом. Как мы только заворот кишок себе не заработали!
В нашем ереванском доме квартиры получали семьи военных, поэтому контингент жильцов собрался очень интернациональный. Армяне, русские, украинцы, белорусы, грузины, казахи. В первом подъезде жили семьи милиционеров, и мы почему-то с их детьми не дружили, они варились в собственном соку. Дети всех остальных четырех подъездов постоянно играли в казаки-разбойники и войну.
Был в нашей компании Витька из четвертого подъезда, он слыл отпетым хулиганом, причем до такой степени отпетым, что на него махнули рукой родители, учителя и пионерская организация. У него кликуха была – «Стенка».
В детстве клички прилипают быстро. Только один раз за десять школьных лет завернула мне мама в школу бутерброд не с вареной колбасой, а с селедкой ма-а-аленьким кусочком, ну кончилась колбаса в то утро, – как первая красавица класса Лена, увидев мой бутерброд, брезгливо потянула носом:
– Фи, это что? Селедка?!
Сколько я ни терла руки хозяйственным мылом в девичьем туалете, сколько ни полоскала рот, а кличка «Иваси» прицепилась – не оторвешь. Вы думали, я была худая и плоская, как селедка? Ничего подобного, у меня всегда были формы.
Вот и «Стенка» прилипла к Витьке. Он был, знаете, парень видный – блондин, с густой челкой. У него были голубые глаза и очень красивый старший брат. Но когда он проходил мимо нас, девчонок нашего двора, мы все демонстративно отворачивались. «Ми его не замечаем (произносится голосом Аркадия Райкина). Ми на него пилиём. Он для нас – ну как стенка». И всё. Прилипло. А ведь многие девочки сохли по нему.