Шрифт:
Анатолий Борисович Краснопольский
Я ПРОШУ ТЕБЯ ВОЗВРАТИТЬСЯ
Повести Анатолия Краснопольсного "Я прошу тебя возвратиться" и "Четыре тысячи историй" посвящены военным медикам. В них рассказывается о дерзновенном творческом поиске и подвиге солдат в белых халатах, их любви к людям, которым они своим каждодневным трудом возвращают здоровье. жизнь, счастье.
Если нет заботы о памяти мертвых, нет
заботы и о жизни живых...
Э. Межелайтис
Теперь, отец, я отправляюсь к тебе.
...Когда все это случилось,
Почему ты меня тогда не разбудил? Мама рассказывала, ты долго стоял надо мной, спящим, потом на цыпочках подошел к вешалке, оделся, хотел было по привычке взять меня за ухо, но раздумал. И осторожно ушел. И не разбудил.
– Я хотел, мой мальчик, чтобы ты меньше ждал меня. Хотя бы на одну ночь меньше, - вдруг почудился мне твой голос издалека. Показался, послышался так ясно, будто ничего и но случилось, будто ты рядом, так близко, что я ощущаю твое дыхапие. И этот твой голос, зазвучавший сегодня во мне, стал моим спутником, советчиком, судьей.
Здание киевского вокзала, похожее на гигантский шлем древнерусских кпязей, медленно смещается влево;
и вот уже поезд повис над стынущим Днепром, вот уже замельтешили сосны, прижатые к темноте белокаменными плечами даршщкого жилого массива, побежали по насыпям квадраты света, бьющего из окон. И в твоем голосе нарастает тревога:
– А где же мама? Или у нее давно новая семья, дела, заботы?
У мамы новая семья?! Да ты вспомни, вспомни вашу первую встречу. В тридцатый годы в шахтерском поселке ты заведовал амбулаторией. Однажды на прием к врачу пришла девушка.
– Мое почтение!
– произнес ты свое излюбленное приветствие, взглянув на нее мельком и продолжая еще что-то записывать в бумагах, разложенных на столе.
На что жалуемся?
– Сердце болит, - тихо ответила девушка.
– Раздевайтесь, - привычно предложил ты, не меняя своей позы, - до пояса, пожалуйста.
– Раздеваться?.. Я не буду, - стеснительно, а скорее испуганно сказала девушка.
– Тогда мне трудно вам чем-либо помочь.
И тут ты повернулся в ее сторону. Хрупкая, в полинявшей кофточке с заплатами на острых локотках, девушка стыдливо прикрывала ладошкой верхнюю пуговку. Ты поднялся из-за стола, сделал к ней шаг.
Девичьи пальцы отчаянно мяли батистовый платочек: вдруг она выронила его, резко наклонилась, чтобы поднять, и было слышно, как об пол тяжело ударилась туго заплетенная коса.
Ты осторожно взял девушку за руку, нащупал пульс:
– В таком случае хоть расскажите о собе.
В ответ растерянный тоненький голосок:
– У меня куча малышей.
– Она вдруг запнулась, как будто отвечала самый сложный урок.
– Я учительница.
– Букву "р"?
– зачем-то переспросил ты.
– Да, уже "р"...
– Ну, вот понервничали, и болит. И вы правы: можно не раздеваться.
Ты впервые уступил пациентке. И, скрывая это, ты, солидный человек с тонкими усиками над добродушной губой, вдруг рассмеялся. Значит, "р"... Тогда мама не подозревала, что почти столько же лет, сколько было ей, ты месил грязь по проселочным дорогам, закончив, как сказано в свидетельстве, курс фельдшерской школы при Голицынской больнице для питомцев Императорского Московского воспитательного дома, где обучался анатомии и физиологии, оперативной хирургии, ортопедии и даже закону божию. Не знала мама и того, что, только сполна намаявшись по глубинкам, ты смог поступить в Днепропетровский медицинский институт.
– Нет, друг мой, я все сказал маме. Сказал, как студентом снимал угол и, чтобы меньше платить за жилье, пять лет спал на полу. Сказал даже о том, как раз в неделю ходил на городскую ярмарку, где торговали дешевыми борщами. Все сказал йотом...
А пока в тебе смеялся опытный врач и проницательный человек. И этот смех, лта твоя короткая прическа без единой сединки в спутанных полосах делали тебя в глазах нашей мамы молодым-молодым.
– Не будет никаких Свистовои и Бандовок, - говорпл ты, вышагивая по кабинету.
– Прекрасно жить будут люди и своим селениям дадут совсем другие имена, - мечтательно заглядывал ты в мое сегодня.
– А пока, - ты снова взял девушку за руку, - вам нужпы прогулки на свежем воздухе, - и предложил маме вместе провести вечер.
Когда она появилась у ворот больницы, ты уже сидел на облучке санитарной двуколки. И вы двинулись в путь. Осторожно, будто ощупывая землю, лошадь стучала копытами: так-так, так-так. За околицей раскинулось поле, и мама ждала, что ты взмахнешь кнутом, и понесется ваша колесница ковром-самолетом. Но раздавалось все то же "так-так", только глуше и монотоннее.
– Вы не умеете управлять лошадьми?
– робко спросила маяа.
– Почему вы так решили? Вырос я в селе. У отца был клочок земли, и мы, хлопцы, пахали, сеяли за милую душу, - как бы оправдывался ты под медленный стук копыт.
– Тогда, - сказала мама, - вы думаете, я боюсь быстрой езды?
Ты неловко заерзал на облучке:
– Эта лошадь всю жизнь возила вагонетки под землей, там и ослепла. Теперь вот шахтеры подарили ее нашей больнице. Зачем же списывать в расход прославленную Горпячку?
– Простите, - мама с нежностью тронула поводья.
А Горнячка, услышав свое имя, вдруг затрусила рысцой. Доверяясь человеку, лошадь продолжала ему служить. И тогда ромашковое поле под закатными лучами вспыхнуло живым золотом. Ты повернулся к маме: