Я прошу тебя возвратиться
Шрифт:
– У Черникова, как он сам выражался, голос коваля кузнеца-великана, и получилось что-то похожее на гром.
– Господь с тобой, - говорит мама, - это был женский голос.
– Женский?
А мама с затаенной иронией начинает перечислять города Советского Союза, начиная с Владивостока и кончая Львовом. Достает из-под хлебницы какой-то листок.
– Наконец, - говорит, - тебе телефонограмма очень любопытного содержания.
Я читаю: "Товарищ майор, одна престарелая женщина нынче, в пятницу, пышно празднует свой юбилей.
Появитесь
– Ну-ка, ну-ка!
– И подпись "Три "н", - говорит мама.
– Это что же, фамилия или ученая степень какая?
– Красивая, - говорю невпопад.
– Опять красивая.
– Мама уже не улыбается, она бросает на стол телеграмму и ворчит: - Надежда Васильевна тоже видная, по скромная.
– Она уехала, - зачем-то сообщаю давно известное.
– А кто виноват?
– ревниво говорит мать и удрученно смотрит на телеграмму, как на мою похоронку.
Навязчивость какая-то в этих словах.
А я ужо в шинели. Я ужо ничего не хочу слышать, багу, бегу. Дождь со снегом остужает моп щекн.
Итак, я появился у знакомого подъезда.
– Зимы пошли такие слякотные, - говорила Анна, опоздав на целый час. Три круга сделали над Киевом, пока разрешили посадку.
Сегодня она была в темно-синем пальто с латунными пуговицами, на которых крест-накрест выбиты пропеллер и крылья птицы. На рукаве искрилась вышитая парчой чайка.
– А еще задержалась на борту самолета, долго не приходила машина за бельем и посудой. Такова участь всех стюардесс. Привыкайте к этому, товарищ майор.
– Постараюсь привыкнуть.
– А вообще ни к чему привыкать нельзя, иначе пропадет удивление, и все исчезнет, - сказала Анна, не передыхая.
– А теперь, - указала она на подъезд, - наш рейс пройдет на высоте четвертого этажа.
Пока мы поднимались по лестпице, я подумал: была всего одна встреча, а не забылась, о чем-то говорят we ее зтзонки. А может, человек сам себе придумывает привязанности? И придумывает не сразу, не мгновенно. Может, просто мое подобие давно возникло в воображении Анны? И вот, простите, явилось. Или в моем возрасте ей увиделась какая-то тайна, а тайна увлекает. Но мы-то, врачи, знаем, что мой возраст - это иногда крутой взлет перед падением.
Я поднимался вслед за Анной. У псе действительно красивые ноги. Катастрофично красивые... Она остановилась перед дверью, обитой черным дерматином, открыла сумочку, достала ключи, долго не могла попасть в замочную скважину.
"Чья это квартира? Куда меня ведут?"
Наконец Анна перешагнула порог.
– Впрыгивайте, - сказала, потянула мепя за рукав и шепотом добавила: Секунду. Постойте здесь, - а сама юркнула в комнату, где горел свет. Я слышал ее голос: - Что же ты, мой родненький? И суп стоит песъеденный, и шпроты не тронуты. Разве соседка не приходила тебя кормить?
– Соседка была, - отвечал дрожащий голос.
– Чтото сердце ныло весь день. В Иркутске, передавали, бури.
–
Анна выглянула из комнаты и поманила меня к себе:
– Это мой папа.
В кровати лежал человек лет пятидесяти. Высокий лоб, лимонной бледности лицо, голову мягко усыпал нетающий иней.
– Иван Васильевич Пронников, - сказали его сухие губы, и глаза, посаженные так же глубоко, как у Анны, вопросительно остановились на моих погонах с эмблемой медика. Он недовольно сморщился: - Хотя бы в день рождения дочери не приходили вы, благодетели.
Ведь не можете, ничего не можете.
– Он замолчал так же внезапно, как начал говорить. Тут же подавленность настроения его сменилась гневом, и он выкрикнул: - А подопытным кроликом быть не желаю. И вообще, оставьте меня.
Его лицо сделалось багровым, голова заметалась на подушке. Лишь так мог он подчеркнуть то, о чем говорил, а его руки, ноги, все большое тело были неподвижны: пх сковал паралич. Конечно, нашего брата он виделперевидел, успел разувериться в искусстве эскулапов, и потому мой приход его раздражал, если не сказать больше.
– Я пришел только поздравить Анну, - защищался я.
Иван Васильевич стрельнул в меня злым взглядом и, медленно поворачивая голову к стене, пробормотал:
– Тогда вы и вовсе никакой не врач.
Анна наклонилась к отцу.
– Папочка, папочка, - защебетала она, - наш гость - нейрохирург, а отец нашего гостя был начальником фронтового госпиталя, погиб, - замялась было, но тут же, повернувшись ко мне, добавила: - Сын, так сказать, продолжает дело отца, правда?
– Но я всего этого вам не рассказывал, - говорю с недоумением.
– "Мне сверху видно все", - шутливо пропела девушка и выбежала нз комнаты.
– Я сейчас...
Мы остались одни. Неловкое молчание.
– Где воевал ваш отец?
– наконец нарушив паузу, спросил Иван Васильевич.
– В районе Донбасса.
И снова молчание. Я слышу, как тяжело он дышит.
– Вот состояние, - опять заговорил он, - голова соображает, а руки и ноги будто не мои. Все стало.
Кажется, к нам пришла взаимность. Раз жалоба - значит, просьба о помощи. Вечный закон. И точно: Иван Васильевич теперь был не против того, чтобы я его посмотрел. И когда я ему это предложил, заверив, что только из любопытства, он с горечью признался:
– Таких, как я, с койки не поднимают.
Между тем легким покалыванием кожи углом расчески я прошелся по рукам и груди больного и примерно определил степень поражения спинного мозга.
– Короче говоря, согласился ли твой пациент на операцию?
– торопишь ты меня своим вопросом.
Погоди, отец, вы, фронтовики, соприкоснулись с адом, и у вас выработалась жесткость, мешающая подчас разглядеть эмоциональную окраску события.
– Я так и знал, что из тебя получится тупица. Операцию нужно делать немедленно.