Я сам свою жизнь сотворю… Лепестки сакуры. Белый город
Шрифт:
— Ведь вы подумайте, — продолжал он, все более и более возбуждаясь, — сколько лет мы живем при Советской власти и то не научились как следует беречь общенародную собственность. А здесь? Новой власти всего-то десять лет. И что? Ведь попробуй им втолкуй, что давать взятки — плохо и что необилеченный проезд — это тоже взятка.
— А некоторые кондукторы этим пользуются. Трудный народ, — задумчиво сказал Ицхак Абрамович.
— Да, я Вас понимаю, — подхватил, как-то даже обрадовавшись, Вениамин Федорович, — у меня самого родственники такие
— Вот, видите, — укоризненно сказал Жаботинский, —
Но не прошло и десяти минут, как в кабинет нетерпеливо постучали.
— Да-да, войдите, — сказал Жаботинский.
Дверь отворилась настежь, потому что иначе в нее не мог войти этот богатырского телосложения парень. Он был высок, и, может быть, даже несколько полноват, но двигался так легко и свободно, словно весил не далеко за сто килограммов, а по крайней мере вдвое меньше.
— Ицхак Абрамович, можно до Вас? — спросил парень и широко улыбнулся.
— А, Иван, — приветливо ответил Жаботинский, — заходи.
— Вот, Вениамин Федорович, знакомьтесь. Иван Смуженица, наш активист и кандидат в члены партии, — представил вошедшего парторг и сказал уже напоследок:
— Если будут какие вопросы, заходите, не стесняясь, в любое время.
А через пару дней, погожим утром в самом начале лета, Вениамин Федорович стоял уже далеко от города на обочине шоссе, обрамленного яркой зеленью черешен. По случаю раннего утра сторожа видно не было, и Вениамин Федорович задумчиво отправил в рот несколько спеющих ягод со свесившихся совсем низко веток.
Хорошо она начиналась, эта новая жизнь. И разве можно было не радоваться, когда так ласково светило солнышко, и шелковисто блестели под его лучами, и переливались молодые овсы по обе стороны дороги. И погудывал в проводах теплый ветер, и ласково ворковали горлинки, сидевшие на их серебряных нитях. И звенел в небесной вышине жаворонок.
Однако не было в природе той решительности, которая через край переполняла Вениамина Федоровича и даже почему-то немного смущала его.
— Вот человек, — тепло думал он о Жаботинском, — верно сказал: нужно приучить их жить при Советской власти. О том, что к числу этих людей относятся и его родственники со стороны жены, и сама она, ласковая и милая Лариса — именно это обстоятельство смущало и беспокоило его больше всего.
Они переехали в небольшой городок на западе страны, говорящий на пяти языках, где вот уже несколько лет жили родители жены, которые, в свою очередь, перебрались сюда вслед за старшей дочерью. Здесь строили просторные частные дома на высоких фундаментах и огораживали их каменными заборами. Из промышленности в городке были только маломощные пивзавод, табачная и лыжная фабрики. Поэтому превыше всего ценились должности кондуктора и продавца газированной воды. А хвалить что-нибудь отечественное: одежду, там, или обувь, считалось дурным тоном.
Таков был этот город. По крайней мере, в то время, когда приехал сюда Вениамин Федорович; и та часть жителей, с которыми он был знаком до сих пор: дражайшие родственники и их немногочисленные приятели.
—
Все это было у зятя — мужа старшей сестры Ларисы, Николая. А у Вениамина Федоровича — «ни кола, ни двора», военная пенсия была маленькой, и он в высшей степени «не умел жить», вызывая к себе жалость и даже презрение.
И вот, чтобы быстрее обучить Вениамина Федоровича сердобольные родственники «устроили» на железную дорогу проводником в загранрейсы. На должность, которая являлась для многих предметом острой зависти. В свое время попасть на эти рейсы зятю стоило большого труда, а Вениамину Федоровичу с его анкетными данными — очень легко.
Напарник Вениамину Федоровичу попался на редкость жуликоватый. Он все норовил скрытно провезти через границу какие-то отрезы, кофточки и обувь, а Вениамин Федорович, не подозревая, что в этом-то и состояло «умение жить», чувствовал себя скверно, гадко и не раз ругался с напарником по этому поводу. В конце концов, не заработав ни денег, ни почета, он ушел с железной дороги и переключился на автомобильный транспорт.
К тому времени отношения Вениамина Федоровича с родственниками жены застыли на уровне откровенного недружелюбия. Они презирали его за простоватую честность, а он платил им тем же за ханжество. Бедная Лариса оказалась между двух огней. С одной стороны, обладая практическим складом ума, она не могла не видеть, что муж часто беспомощен в житейских делах, и была солидарна с родителями в этом отношении. А с другой стороны, каким-то высшим чувством она ощущала правоту мужа. Потому что не здравый смысл, а нечто более высокое в нас — совесть — отличает ложь, какой бы удобной она ни была, от правды и добра.
Новый, сверкающий стеклами и голубой эмалевой краской, непривычно большой автобус сытой рыбиной вывернулся из-за поворота. Вениамин Федорович скоренько выплюнул косточку черешни и, торопливо вытаскивая из планшета похожий на ракетку для настольного тенниса жезл, полез через заросший травой кювет. Водитель, молодой парень с полным добродушным лицом, видимо не ожидал увидеть здесь такого «пассажира», сделал испуганные глаза и затормозил.
— Не очень-то они здесь нас любят, — подумал Вениамин Федорович, но даже не удивился.
Он вошел в автобус через отрытую дверь и застал кондуктора, молодую женщину с таким же лицом, какое только что было у водителя. Делая вид, что ничего не заметил, Вениамин Федорович представился, попросил у кондуктора путевку, списал начальные номера и серии бобин всех билетов и начал обход пассажиров. Как он и предполагал, некоторые билеты были не из тех серий, которые значились в путевке, то есть неучтенными. Это был тот самый случай, о котором предупреждал накануне Жаботинский. Вениамин Федорович вежливо просил у ничего не подозревающих пассажиров их «левый» билетик, и таких неучтенных набралось не меньше десятка. Затем он предложил кондуктору сесть рядом с ним на свободные места в хвосте салона. Она, видимо, поняла, что ее ждет и сидела красная, готовая вот-вот расплакаться. Вениамин Федорович терпеть не мог женских слез и, чтобы немного разрядить обстановку, спросил, как ее зовут.