Я – шулер

Барбакару Анатолий Иванович

Некоторые на халате против грудей материю вырезали, так что соски торчали. И так ходили по отделению. Единственного мужчину, врача, соблазняли.

За кавалеров разборы устраивались. Дрались жестоко. Например, Семку никак поделить не могли. Девчонку, из впервые попавших, на которую он однажды пальцем указал, овладел которой, потом еще и избили за это.

– Ты бы попросила, чтоб выписали скорее. Убегу, в натуре.

Блатные боялись выписки.

Когда стало известно, что Маэстро скоро заберут, Сема сделал великодушное предложение:

– Я

тебе «свежачок» подброшу. (Свежий сифилис, значит.) Еще недельки три отдохнешь.

От «свежачка» Маэстро вежливо отказался.

Мимо нас из поликлинического отделения в стационар прошагал мужчина в белом халате. Сын кивнул ему, поздоровался. Мужчина поднял голову, и, нарвавшись на мой взгляд, чуть не споткнулся. Втянув голову в плечи, взбежал по лестнице.

– Ниче мужик, – пояснил сын. – Если что – к нему идти надо. Вылечит.

Вылечит...

Много позже, когда ликвидировали «режимку», когда милиции не стало и превратилось заведение это в обычную почти больницу, – недавно совсем привел я сюда изнасилованную кем-то в машине девчонкулимитчицу, работницу джутовой фабрики. Надо было вылечить после изнасилования от грибка. Привел к друзьям-врачам. Тем самым.

Они порекомендовали этого. Но, видать, не предупредили его. Не знал он, что я – за дверью.

Предложил ей рот коньячком ополоснуть и... в общем, и он туда же.

Вышла пацанка, вошел я. За волосы на затылке сгреб, в рецепты, истории болезни ряхой обрюзгшей, лоснящейся от сытости, помакал. Он и не возражал особо. Набежал персонал. Тоже особо не возражал, не спешил разнимать.

От друзей-врачих узнал после, что грешки такие водились за коллегой. Просто поймать не удавалось, да и не особенно стремились ловить. Потому как врач-таки неплохой. Тут их вина. В самом деле, предупредить забыли, что не тот клиент.

Смеялись они радостно, пока соратник по работе чернила на бумагах с очень близкого расстояния нюхал. Судя по радостной реакции, не случайно предупредить забыли. Просчитывали такое продолжение.

Нажаловался сын вволю. Беспокойства на маму нагнал. Она расширенными зрачками поглядывала на меня. Сочувствия искала.

– Господи, за что же нашим детям такое, – издала она под это самое поглядывание. – Такое пережить в его годы...

Ждал, что сын добавит: «В натуре».

Он не добавил. Мужественно, томно молчал.

– Да уж... Натерпится мужик, – издал и я реплику.

Мужик стал снисходителен и немногословен. Не единожды, пока мы шли по Купальному переулку, у мамы вырывалось:

– Бедный мальчик...

Я был старше ее мальчика на восемь лет. Сколько же времени прошло с тех пор?.. Ну да. Восемь лет и прошло.

(Когда эти заметки о кожвендиспансере были опубликованы в одном из одесских изданий, принес экземпляр на оценку одной из врачей-друзей. В мою бытность она, врач, заведовала нижним женским отделением, а теперь работала в поликлинике. Ее медсестра прочла статью и не поверила:

– Этого не может быть!

На

что моя врач тихо усмехнулась:

– Все было... хуже.)

Пример другой. Заведение, поместив в которое меня лишили не только свободы, но и возможности облегчить себе жизнь, казалось бы, неотделимыми навыками игрока-профессионала...

Это заведение мы называли «тюремной дуркой»...

Диктор закончил интервью и сообщил напоследок частоты радиостанции. Привычно зазвучали прощальные позывные.

Бессмысленно уставившись на серебряный прямоугольник магнитофона-приемника, я машинально потянул из пачки сигарету. Пустил в магнитофон дым.

Я помнил этот голос. Голос дававшего интервью...

Таким видел когда-то начало лирико-романтического рассказа.

Тут особой лирики не будет. Отделаюсь воспоминаниями.

Столько пишущих зеков расплодилось. Еще бы! За столько лет разных можно наплодить. Сеяли густо.

Тому «я», который у приемника, с сигаретой, другое бы помнилось, и – иначе. Но это всего лишь «записочный» материал...

Официальное название той крепости – стационарная судебно-психиатрическая экспертиза.

Странно, что никому из журналистов эту крепость взять не удается. Мне она далась обидно легко.

Каждый, находящийся под следствием, подвергается экспертизе, обычно амбулаторной. Но кто – посерьезному: убил с особым удовольствием или там – родину предал, пожалуйте за стены. А также те, кто явно не в себе.

Меня амбулаторно прощупывали. Тот, который прощупывал, хоть и был при очках и в халате, больно жлобское ощущение вызывал. Как пачку купюр, пролистал стопку листов со стихами и рассказами, изъятыми в процессе следствия, и снисходительно откинувшись на стуле, поинтересовался:

– Что вы можете сказать о Блоке?

– О каком блоке? – вежливо уточнил я. – О строительном приспособлении или методе защиты?..

Написали в деле: тон общения – повышенный, и – в стационар.

До того на подписке был. Статья легкая, хотя и из раздела «государственные преступления». Следователь утешил: неделька, от силы – две. Машинку пишущую обещал разрешить.

Явился в указанное время при помощнике следователя в приемное отделение слободской психбольницы. Этакий фраер вчерашний с тремя сотнями в кармане, с машинкой, пообещав любимой заскочить через недельку на ужин.

В приемной для начала машинку прибрали к рукам, в пижаму облачили, не сковывающую ни локти, ни колени, не достающую до них. Внимательно следили, чтобы не дай бог из карманов чего не прихватил.

С тремя сотнями – управился. С «лишаками» никогда проблем не было, а тут всего-то три купюры. В разжатой ладони перед носом у всех пронес.

Тапками одарили тридцать девятого размера при моем сорок девятом и вдруг вежливо так предложили в наручники облачиться.

Насторожился. Ордера на арест не предъявили. Но у нас, если человек под следствием, ему никак не обойтись без установки: ничему не удивляться.