Я - сингуляр

Никитин Юрий Александрович

– Они сами об этом зачем-то рассказывают!

Игорь Арнольдович кивнул:

– Да-да, увы. Так вот для них, понятно, предусмотрены некоторые скидки и льготы. О них ничего не говорится в правилах, но мы сами понимаем, что к таким людям должно быть более бережное отношение, чем к тем, кого миновала такая судьба.

Я тоже кивнул понимающе, да-да, еще бы, мы ж интеллигенты, хотя что-то внутри меня сказало язвительно, что других судьба такая почему-то минует. Наверное, всего лишь потому, что не грабят прохожих, не вламываются в чужие квартиры, не убивают

и не насилуют. А так бы да, их бы тоже не миновала. Зато получили бы гарантированные места в университете на любом факультете.

Сергей Константинович тоже сказал с достоинством:

– Да, мы к ним относимся очень бережно.

– Помогаем со сдачей зачетов, – пояснил Игорь Арнольдович, – закрываем глаза на недостаточное... гм... посещение лекций и неявку на экзамены...

– Предоставляем академические отпуска, – добавил Сергей Константинович, – если они бросают вузы.

– Совсем? – спросил я.

– Нет, все это время уговариваем продолжить учебу. Иногда удается побудить продолжить.

Ага, подумал я хмуро, бывшему зэку восхочется потрахать чистеньких студенток, вот он и снова появится в универе. А преподы и рады, наперебой ставят ему зачеты.

Игорь Арнольдович поморщился, сказал со вздохом:

– Мне жаль, что наши универы не столь емкие, как на Западе. Там можно обучать буквально каждого, кто захочет. А у нас все ограничивается возможностями размещения в аудитории. Потому из-за нашей гуманитарной политики мы, если честно, недобираем талантливых студентов.

– Это как, – не понял я, потом догадался, – я думал, что это я так клево сострил, а вы меня разыгрываете! А вы в самом деле их места отдаете зэкам?

Игорь Арнольдович поморщился сильнее:

– Что вы, что вы! Зачем так сразу грубо и резко? Просто, если бы не такая справедливая и гуманная политика, мы бы набирали только способных молодых людей, желающих стать учеными. А теперь, когда мы проявляем гуманизм в полной мере, то почти четверть мест отдаем для демобилизованных, а пятую часть – для освобожденных из мест лишения свободы. Понятно же, что эти – четверть и пятая часть – не столь усердны в учебе.

Сергей Константинович кивнул:

– Да-да, и никто из них не стал еще ученым.

– Даже закончили университет единицы, – добавил Игорь Арнольдович. – Но и это победа! Мы всякий раз отмечали эти случаи особенно торжественно! И награждали закончивших дополнительно... Это же вернуть обществу людей, которые чуть было не свернули на неверный путь!

Я не утерпел, спросил:

– Но это за счет тех ребят, что искренне хотели стать студентами, но у них нет за плечами таких достоинств, как тюрьма?

Он посмотрел на меня с мягким укором.

– Как вы можете? Эти ребята все равно не пойдут воровать, а так мы спасаем бывших заключенных! Да-да, от повторения их преступлений!

– Некоторых, – уточнил Игорь Арнольдович и тут же добавил поспешно: – Но и это большая победа!

За счет тех, кто не сидел в тюрьме, мелькнуло у меня в голове. Или я не прав? Проявление гуманности – свидетельство

о зрелости общества, о его культуре, как говорят со всех сторон. Почему же у меня постоянное ощущение неправильности? Или неправильный – я? Не могут же все ошибаться?

Габриэлла не выдержала, вскочила и ухватила меня за руку.

– Слава, пойдем! Я покажу тебе подлинники стихов Рубцова! Представляешь, он писал все карандашом, а потом перепечатывал на пишущей машинке!

– Зря он комп не завел, – заметил я.

– Тогда не было компов.

– Секретарше бы отдал...

– Он был бедный... Или ты прикалываешься? Нехорошо над девушкой смеяться!

– Так, – сказал я, – можно.

Она поглядывала на меня с тревожным вопросом в прекрасных умных глазах. Мы подошли к стене, под стеклами вместо картин и дипломов, как выставлено везде, множество страниц, исписанных мелким нервным почерком. Блики отражаются в стеклах ее очков, я видел только отражение страниц и ряды потрепанных книг в мягких затертых обложках, что значит – Рубцов часто брал их в руки.

– Мне кажется, – заметила она осторожно, – ты не совсем... принял это?

– Рубцова?

– Нет, что папа говорил.

– А, про зэков... Честно говоря, я бы зэков и близко не подпускал к университетам. Паршивая овца все стадо портит.

– Славик! Есть случаи, когда их перевоспитывали.

– Ну да, а за это время они человек двадцать приучили к наркотикам. И вообще пропитали зэковской романтикой всю общагу!

– Ты считаешь, что современная гуманность и благотворительные фонды...

Я развел руками.

– Габриэлла, нищим всегда подавали. А до революции купцы делали такие пожертвования, что большевики на те деньги вооружились до зубов!.. Нищим подавали в Средневековье, в Риме, Египте... так что христианское милосердие ни при чем. Мир меняли не благотворительные фонды, а люди очень неразборчивые и совсем не гуманные.

Она смотрела с ужасом.

– Слава!

В ее голосе звучало предостережение. Я пожал плечами.

– Габриэлла, я поддакивал твоим родителям, но ты ведь не они, ты меня поймешь. На самом деле мир не таков, каким его рисуют в этих... благотворительных. Не знаю даже, зачем эти благотворительные акции... Дымовые завесы?

Она рассердилась, сердито сверкала глазами. Я кое-как уговорил покинуть собрание, мы уже отметились, показались, этого достаточно. А родители пусть общаются с Игорем Арнольдовичем, он очень приятный молодой мужчина. Даже приятный во всех отношениях, как говаривал автор «Мертвых душ», на что-то уже тогда намекая.

Движение в районе Ногина плотное, я машину вел осторожно в сплошном потоке сверкающих машин. Габриэлла сердито молчала, я старался убедить себя, что забота о падших, как говорили в старину, то есть обо всех этих наркоманах, уголовниках и прочих футбольных фанатах, – проявление высокой культуры и развитости общества. Я и не спорил вообще-то. Это проявление культуры и развитости их общества, того самого, что останется по ту сторону Перехода.