Я сказала правду

Гир Керстин

– Меня зовут Иоанн-Па-а-авел. А Петрусом зовут моего бра-а-ата. Ге-а-ари? А правда то, что сказала моя мама?

– Слушай, что ты завел волынку? Ты глухой, что ли? Нам нужно пройти!

– А что сказала твоя мама? – спросила я.

– Она сказала, что ты не любишь Христа.

– Но... я очень хорошо отношусь к Христу, – ответила я довольно резко.

– Да откати ты свою чертову машину в сторону, а не то я ноутбук уроню! – заорала Чарли. – Это твоей маме дорого обойдется!

– Но мама сказала, что ты очень расстроила Христа. – Иоанн-Павел стал медленно отъезжать. – Что ты такого сделала, что Христос расстроился?

– Я... я... Христос

не расстроился, – запинаясь, проговорила я.

– Точно, – проговорила Чарли. – Он гораздо лучше переносит удары, чем ты думаешь. А еще он великодушный, в отличие от некоторых. Можешь так, и передать маме.

– А что ты сде-ела-ала? – не унимался: Иоанн-Павел.

В кухонном окне возникла Хилла.

– Иди завтракать, Иоанн-Павел, – сказала она, окинув меня холодным взглядом. Чарли она вовсе проигнорировала. – Ребенку трудно понять, что кто-то вот так запросто вдруг захочет выбросить эту прекрасную жизнь, которая была дарована ему Христом. Честно говоря, и нам, взрослым, это непонятно.

Я ощутила глубокую внутреннюю потребность защититься, вот только не знала, как это сделать.

– Моя жизнь не такая уж и прекрасная, – произнесла я. – Можно даже сказать, что она... Просто ужасная жизнь. Но я вовсе не виню в этом Христа.

– Свою жизнь ты получаешь из рук Господа, но что ты потом будешь с ней делать, за это уже ты сама отвечаешь, – сказала Хилла.

– Ну да, может быть. Процентов на пятьдесят.

Но тут Хилла уперла руки в боки:

– Ужасная? Ужасная? Ты называешь свою жизнь ужасной? Но ты ведь здорова, так? У тебя есть крыша над головой, и ты всегда сыта, или я в чем-то ошибаюсь? – воскликнула она с эмоциональностью, которой я от нее не ожидала: ее глаза сверкали, а взгляд был полон праведного гнева. – Ты хоть представляешь себе, скольким людям на планете действительно плохо? Сколько людей живет в странах, где война, голод и бедность? Сколько людей мечтают о том, чтобы быть здоровыми? Ты грешишь против Господа, когда отказываешься признать, как все у тебя хорошо.

Я закусила нижнюю губу.

– Если бы ты только знала, как ты мне действуешь на нервы! – воскликнула Чарли. – Ты, упертая религиозная фанатичка! Ты хоть представляешь себе, сколько денег твоим детям придется потратить на психоаналитиков, когда они вырастут? Вы расстраиваете Христа, когда ссоритесь. Вы расстраиваете Христа, когда шумите. Вы расстраиваете Христа, когда делаете пи-пи в штаны! Если уж тут кто-то и грешит против Господа, если тут кто-то богохульствует, так это ты! Только ты этого не замечаешь. Герри, пошли отсюда, пока она не начала окроплять нас святой водой.

В машине я заплакала.

– Хилла права, – всхлипывала я. – Если бы все, кому так же плохо, как мне, себя убивали, проблема перенаселенности планеты решилась бы в один миг.

– Нуда, всегда есть кто-то, кому еще хуже, – сказала Чарли. – Ешь свои овощи, дети в странах третьего мира рады, если у них есть хоть какая-то еда. Не жалуйся на синяк на коленке, подумай о людях, у которых вообще нет ног. Не плачь из-за того, что умерла твоя кошка, бедная Катерина Лемуская потеряла в резне под Владивостоком своего мужа, сыновей и дочерей.

Да, давненько я уже газет не читала.

– А кто такая Катерина Лемуская и что там за резня была во Владивостоке?

Чарли вздохнула:

– Понятия не имею: я все это только что придумала. Я просто хотела сказать, что не существует меры несчастья. Несчастье – вещь относительная.

– Бедная Катерина Лемуская, – всхлипнула я

и горько заплакала о тяжелой судьбе Катерины Лемуской, пусть ее и не существовало на свете. А потом у меня снова заболел зуб.

Не все люди сердились на меня за то, что я все еще была жива. Некоторые были рады. Так, по крайней мере, говорил Ульрих, который в эти выходные отвечал на большинство телефонных звонков. Позвонили мои сестры, Каролина и Берт, Марта и Мариус, тетя Алекса и кузен Гарри. Все хотели сказать мне, что очень рады, что я жива. Во всяком случае так утверждал Ульрих. Я не отваживалась подойти к телефону, только молча мотала головой, когда он протягивал мне трубку. Я просто не в состоянии была ни с кем разговаривать, потому что мне хотелось от стыда сквозь землю провалиться. И я была совершенно уверена, что тетя Алекса и кузен Гарри не собирались говорить мне ничего приятного, а, скорее, наоборот. Да и Лулу с Тиной, наверное, тоже.

– Герри перезвонит позже, – говорил Ульрих и делал записи, как примерная секретарша.

Время от времени он давал мне краткий отчет:

– Лулу спрашивает, сохранился ли у тебя адрес электронной почты того парня с ником otboyniymolotokЗ1 и означает ли тридцать один именно то, что она думает. Тина хочет знать, какие батарейки вставлять в mрЗ-плеер. Кузен Гарри сказал, что твоя очереди теперь не между Франциской и дядей Густавом, а сразу после некой Габи, которая недавно решила тоже прийти.

Все выходные я сидела или лежала на диване в комнате, в которой Чарли обычно репетировала – и которой предстояло в скором времени превратиться в детскую, – уставившись в стену или в потолок. Жалюзи были опущены, и я не видела, был ли на улице день или ночь. Хотя, в сущности, мне было все равно.

Я думала, такое просто невозможно, но теперь мне было даже хуже, чем до самоубийства. Ну, то есть я хочу сказать, до неудавшегося самоубийства. А ведь я все так хорошо спланировала! Нечего было воображать, что у меня есть талант организатора. Даже самый лучший план может разбиться вдребезги о непредвиденные обстоятельства, я должна была это понимать. По крайней мере, мне следовало разработать план Б.

Ну, хоть зубная боль снова прекратилась.

Я посмотрела на потолок. Пару лет назад мы устроили в комнате звукоизоляцию при помощи упаковок из-под яиц, чтобы соседей не беспокоило пение Чарли. Эти картонки, толстым слоем покрывающие потолок и стены, смотрелись довольно странно. Да еще Чарли зачем-то покрасила их в темно-лиловый и кремовый тона.

– Хотя подобная звукоизоляция в детской комнате – штука весьма практичная, я бы все- таки предложила подумать о новом дизайне – без картонок из-под яиц, – сказала я, когда Чарли в очередной раз зашла в комнату и растянулась рядом со мной на диване.

– Предлагаешь сделать светло-голубую детскую со всякими там облачками? – спросила подруга. – Да, я об этом уже думала. Теперь, когда петь я смогу только в ванной, времени у меня будет воз и маленькая тележка.

– Мне, правда жаль, Чарли. Я знаю, как тебе нравится петь. Не надо было мне все портить, – вздохнула я.

– Но мне доставляет удовольствие еще куча других вещей, – проговорила Чарли. – И, к сожалению, ты права: пою я даже не посредственно, а еще хуже. И я бы поняла это намного раньше, если бы мне кто-нибудь на это указал. Но таковы люди: по-настоящему важные вещи они друг другу не говорят. Думаю, ты подала очень хороший пример. Я даже позвонила отцу и сказала ему, чтобы он срочно принял какие-то меры против запаха изо рта.