Шрифт:
Каждое утро начинается одинаково — я готовлю старику завтрак. Яйцо всмятку, какао, хлеб с маслом — врач советует есть овсянку и йогурты, но кто слушает врачей? Вокруг просыпается город, я на секунду отвлекаюсь, подхожу к окну, жду, пока зрение сфокусируется на идущих по тротуару прохожих. Спешат на работу люди, идут по делам слуги. Когда-то и я спешил на работу… но все это в прошлом.
Я — слуга.
Ставлю завтрак на поднос, иду в спальню. Поднос на столик у кровати, ложкой постукиваю яйцо, разбиваю
Старик открывает глаза. Я замираю.
Старик смотрит на меня, садится, бормочет: «Что б я без тебя делал». Ест. Иногда мне приходится относить немощное тело в ванную, но сегодня он чувствует себя неплохо.
Когда старик садится в кресло у окна и закрывает глаза, я убираю поднос с остатками завтрака. Посуду — в посудомойку, где уже неделю копится посуда. Вечером надо будет ее включить.
Возвращаюсь в комнату, прикрываю старику ноги пледом. Такса Туфик, такая же старая и ленивая, лежит у его ног и смотрит на меня краем глаза. Мне хочется погладить Туфика, по это бесполезно — я для него значу не больше, чем стул или холодильник. Даже меньше — в холодильнике прячутся всякие вкусности…
Беру поводок, пристегиваю к ошейнику. Туфик косится на старика, но встает. Он знает, что на прогулку его поведу я.
Выходим с Туфиком из квартиры. У лифта ждет сосед. Молодой парень, и тридцати еще нет. При моем появлении он едва заметно морщится, но все-таки здоровается. Да, я тоже когда-то не любил слуг. Хотя «не любил» — слишком громкое слово. Брезговал, не замечал — это будет вернее.
Входим с Туфиком в лифт вслед за соседом. Спускаемся, выходим во двор. Отпускаю поводок на всю длину, позволяя собаке заняться своими делами. И вижу, как от соседнего подъезда спешит ко мне Анна П. с Дусей на поводке.
Дуся — старый чау-чау. Почему кобеля зовут женским именем, я никогда не интересовался. Анна П. — слуга.
— Доброе утречко, Дмитрий Павлович! — кричит она через двор. Глаза ее блестят, суставы скрипят па ходу.
Совеем за собой не следит. Чем трепаться на службе, лучше делом бы занималась. — Как спалось?
Я не одобряю такого поведения. Слуга не должен так себя вести, хороший слуга — он молчалив и незаметен, он знает свое место. Но что поделать?
— В наши годы сон — это тренировка, — отвечаю я. Она иронии не понимает. — Как спала Анна Петровна?
— Прекрасно! — бодро отвечает слуга. — Два сериала посмотрела, поздно легла, но выспалась!
Глупый Дуся начинает пристраиваться к моей ноге. Отодвигаюсь. Туфик возмущенно гавкает на Дусю — пусть он меня и не любит, но такой вандализм не одобряет.
— Гулять
— Я за нее погуляю, — хихикает Анна П.
Жалко, что я не могу иронически улыбнуться.
Впрочем, насчет прогулки — это и к моему старику относится…
Возвращаюсь домой. Кормлю Туфика. Старик уже забрался в кресло-коляску (ненавижу слова «инвалидная коляска», старость — не инвалидность). На голове старика ночной колпак сменила шапочка хозяина.
Едем на прогулку. Через двор, через дорогу, в парк…
Останавливаю коляску под желтеющим кленом. Закрываю глаза — это легко заметить со стороны, в объективах сжимается диафрагма.
И открываю глаза — свои, настоящие. Глаза старика.
Мой слуга стоит рядом с коляской. Он похож на человека, как похожи все слуги, только сделан из металла и пластика. Он немножко неповоротлив по сравнению с любым молодым человеком. Но по сравнению со мной, стариком, слуга быстр и ловок. Однажды, будучи им, я сумел поймать падающую тарелку.
Я знаю, как он устроен, где и какие моторы в нем стоят, какие схемы поддерживают равновесие искусственного тела, а какие отвечают за работу крепких пластиковых пальцев. Я один из тех, кто разрабатывал слуг.
И поэтому я прекрасно знаю, что внутри этой оболочки нет ничего, кроме моторов и микросхем. Слуга не умеет думать. Слуга не является личностью. Когда я закрываю глаза, антенны, вплетенные в шапочку хозяина или в ночной колпак, начинают транслировать мои мысли в тело слуги, а то, что видит слуга — в мой мозг. Когда я, покряхтывая, встаю с коляски и подхожу к слуге — он не чувствует моего приближения.
Я не могу, как Анна Петровна, гулять в механическом теле и делать вид, что это настоящая прогулка. Мне надо чувствовать ветер на лице и видеть парк своими глазами — пусть даже они нынче служат мне хуже, чем объективы слуги.
И все-таки он для меня не совсем машина. Может быть, потому, что гуляет с собакой, пусть та и не считает его живым. Может быть, потому, что это в его теле я забил в стену гвоздь, на котором висит рамка с фотографией сына. Он делает за меня то. что уже не могу я, делает мою жизнь более настоящей… пускай и другой.
— Спасибо, — говорю я слуге.
Закрываю глаза.
И смотрю на себя, старика, безжалостно четкими объективами телекамер. Интересно, если мои ученики все-таки доведут проект до конца… если однажды он сможет навсегда войти в это железное тело… согласится ли он? Рискнет ли?
Ведь это лицо не чувствует ветра, а эти пальцы не помнят рук его жены…
Но я все-таки надеюсь, что он решится.
Я хочу перестать быть слугой и снова стать человеком.