Я спешу за счастьем
Шрифт:
Рукава лыжной куртки у Геньки закатаны, берет надвинут на брови. Огненным отблеск полыхает на руках, лице. И лицо у Геньки довольное. Он примирился с тем, что он кочегар, и с удовольствием делает свою работу.
Паровоз бодро пыхтел, набирая скорость. Рудик высунулся в окно и что-то крикнул стрелочнице. Лицо у него тоже было довольное.
Мы подъезжали к Сеньковскому переезду. Полосатый шлагбаум перегородил дорогу машинам. Проплыло мимо высокое недостроенное здание мелькомбината. Немного позже прогрохотали по железному мосту через Ловать. Улицы оборвались, замелькал вдоль полотна засыпанный снегом
Алла проходит практику в вагонном депо. Они с Анжеликой попали в отдел к технологу. У них работа чистая, не нужно возиться с углем и мазутом; сиди в кабинете за столом и подшивай цеховые рапортички.
— Как семафор? — спросил Рудик.
Я высунулся в окно по самые плечи. Ветер словно шапкой ударил по лицу.
— Вроде открыт…
— Без вроде!
— Открыт.
— Иди сюда, — позвал машинист.
Я подошел. Он объяснил мне, как нужно поддерживать равномерное давление пара в котле. Показал манометр. Я должен следить за ним. Как только стрелка подойдет к красной черте — уголь в топку бросать не надо.
Я поудобнее уселся на скамейку и, проникнувшись всей ответственностью порученного дела, стал смотреть на приборы. Рудик следил за сигнализацией. Генька подгребал уголь с тендера. Лицо его от угольной пыли почернело. С висков на щеки спускались белые дорожки. Вспотел Генька. Он стал похож на заправского кочегара.
Я сказал Геньке, чтобы он передохнул. И еще я сказал Геньке, чтобы весь не высовывался в окно, а то простудится. Я мог ему что угодно сказать, а его дело слушать. Как-никак я помощник машиниста, и мои указания — закон для Аршинова.
Поезд шел на подъем. Стрелка скоро отклонилась от красной черты, и нужно было снова швырять уголь в топку. Мы поменялись с Генькой местами. Он стал швырять уголь в топку, а я открывать и закрывать дверцу. Рудик взглянул на нас, но ничего не сказал.
Мы приближались к большой узловой станции Новосокольники. Наш состав приняли на второй путь. На первом стоял пассажирский Рига — Москва. Возле вагонов обычная сутолока: один уезжает, трое провожают, пятеро смотрят. Две девушки в красных лыжных костюмах прогуливались по перрону недалеко от нашего паровоза. У одной была красная шапочка с белым помпоном (она напомнила мне Аллу), у другой — синяя с красным помпоном. Рудик сунул в карман какие-то бумаги и пошел к дежурному, а мы с Генькой стали осматривать паровоз.
Генька молоточком постучал по колесу и, оттопырив ухо, прислушался. Это для форсу. Что сделается колесам за каких-то двадцать километров пути? Я проверил тормозные колодки.
Красный и белый помпон остановились у вокзальной изгороди и, посмеиваясь, стали глазеть на нас. Мы с Генькой почувствовали себя старыми паровозниками. Генька, поправив берет, небрежно постукивал молоточком по чему попало: по колесам, по рельсам, по заклепкам. Даже по шпале попал. Лицо у него было при этом важное. У меня молоточка не было, я взял масленку и стал оглушительно хлопать крышками букс. Смазки н буксах было хоть отбавляй: Аршинов в Великих Луках залил. У красного помпона очень привлекательное лицо: быстрые глаза, хорошенький носик. Я вдруг пожалел, что не машинист скорого: я бы тогда вез этих девушек и на каждой остановке встречал бы их.
Свистнул главный, и поезд
— Через пять минут поедем, — сказал он. — До Себежа — «зеленая улица».
И снова наш длиннохвостый состав стучит по рельсам. Из туманной пелены февральского неба выглянуло солнце. Снег на белых полях ожил, засверкал, будто его битым стеклом посыпали. От телеграфных столбов вытянулись длинные тени. Они упирались в крутую насыпь и косо ломались. На телеграфных столбах топорщился иней. За полями виднелись прикрытые снежными шапками деревенские избы.
Из Великих Лук выехали — совсем не было лесов. Кое-где тощий кустарник и маленькие елки, облепленные снегом. После Пустошки, которую мы проскочили с ходу, начались леса и озера. Высоченные прямые сосны и ели стояли на берегах, и желтый отблеск жарко горел на стволах. На вершинах — комки снега. Снег накрепко примерз к зеленым иголкам, ветром не оторвешь. Посредине озера можно было иногда увидеть неподвижные черные точки. Это рыбаки… Из леса к железнодорожному полотну тянулись цепочки следов. Маленькие и большие, частые и редкие. Цепочки расходились, и сходились, и оставались за паровозом быстрее, чем я мог их рассмотреть.
Рудику стало жарко, и он сбросил телогрейку. На отвороте серого пиджака я увидел значок первого разряда. Оказывается, Рудик боксер. Вот почему у него на носу вмятина, а на бровях маленькие белые шрамы. Это следы горячих боев на ринги. Мое уважение к машинисту возросло. До Себежа была «зеленая улица», и Рудик перестал поминутно высовывать голову в окно. От ветра на его щеках — по розовому пятну.
— Идем по графику, — сказал Рудик. — Через полтора часа будем в Себеже.
— А назад? — спросил Генька.
— В шесть утра, мальчики…
— Не проспим? — спросил я, не надеясь на себя.
Рудик кивнул на свой сундучок:
— У меня будильник… Грохочет, как трактор. Мертвого разбудит.
В шесть утра вставать — удовольствие небольшое. Ничего не поделаешь, работа есть работа.
Паровоз наш исправно пыхтит, выпуская из трубы клубы дыма. В топке клокочет пламя, все приборы показывают нормальный режим работы. Где-то за нами постукивают на рельсах товарные вагоны. В холодных тамбурах, закутавшись в длинные красные тулупы, дремлют кондукторы. А у нас тепло, пахнет мазутом и горячим металлом. Приятно сознавать, что этот огромный паровозище слушается нас. Главное — не забывать подкармливать его углем. Аппетит у локомотива завидный. Уже больше половины угля перекидали мы с Генькой в прожорливую пасть.
Рудик объяснил мне устройство котла. Он состоит из трех частей: топки, цилиндрической части и дымовой коробки. Показал мне Руднк сухопарник, в котором размещен прибор, выпускающий пар из котла. Воду в котел подают два инжектора; их можно называть поршневыми насосами.
Генька слушал Рудика, но по его виду было ясно, что Геньке все и так понятно. Мы это проходили, да я не запомнил. Аршинов на паровозе чувствовал себя как дома. Ему не надо было говорить, что делать. Сам, когда нужно, брался за лопату, следил за приборами, выглядывал в окно. И Рудик — хоть сначала косо посматривал на Геньку — смягчился.