Я свидетельствую перед миром
Шрифт:
— Говорили. Но мы не поверили. Они врут, а нас так просто не обманешь.
— Они не врут. Все знают, что польской армии больше нет. Так говорят по радио и пишут в газетах. И мы это узнали не от немцев, а от своих соседей. Варшава и Поморье оборонялись несколько недель, но потом сдались. И теперь Польши не существует. Одну половину захватили немцы, другую — русские!
Мой спутник так и затрясся.
— Один Бог может нас спасти, — вмешалась старая крестьянка.
— Нет никакого Бога! — крикнул солдат.
— Есть, парень, — спокойно возразила она. — Бог есть. На него вся надежда.
Я обнял его за плечи и сказал:
— Не отчаивайтесь. Франция и Англия придут нам на помощь. Скоро они зададут немцам жару. — И, не отпуская парнишку, обернулся к старику: — Что слышно о Франции и Англии? Вы что-нибудь знаете о союзниках?
— Ничего. Знаю только, что союзники нас бросили [29] .
Хозяйка
— Не падай духом, парень. С Польшей такое не впервой. Немцев еще прогонят. Возвращайся домой и не теряй веры. Ты жив и здоров — уже хорошо.
29
Весть о том, что 3 сентября Великобритания, а потом и Франция объявили войну Германии, была встречена в Польше с воодушевлением и благодарностью. Сам Гитлер, как стало известно позже, на какое-то время впал в панику. В самом деле, существовал договор, подписанный 17 мая 1939 г. генералами Гамеленом и Каспшицким, согласно которому «в случае немецкой агрессии против Польши» Франция «автоматически приведет в действие свои вооруженные силы», в частности «немедленно произведет воздушную атаку», а также «развернет наступление на Германию всем составом армии, начиная с пятнадцатого дня после объявления всеобщей мобилизации». Вот почему в Польше с такой надеждой ждали этого самого пятнадцатого дня и того, что за ним последует. Но единственное, что сделал французский Генштаб, чтобы помочь Польше, — это провел скромную локальную операцию: 7 сентября ввел войска в лес Варндт. Эта операция была остановлена 12 сентября и стоила немцам 196 убитых. В тот же день, 12 сентября, на заседании франко-британского военного совета было решено не начинать наступление на западе, но польским союзникам об этом решении не сообщили. Чемберлен заявил, что «Польше уже ничем помочь нельзя. Единственное средство — это выиграть войну». Никому не было дела до того, что Варшава ожесточенно оборонялась и не сдавалась до 28 сентября. И что последние польские части противостояли вермахту и выдерживали бои еще 4 и 5 октября, 2 октября французская газета L’OEuvre поместила карикатуру, на которой изображены Сталин и Гитлер, склонившиеся над картой Европы, и надпись: «Польша? Польша?.. Но ее больше нет!..»
Тот ничего не ответил. Крестьянин показал нам дорогу на Кельце и Варшаву. Его жена поцеловала нас обоих на прощанье, и я чуть не прослезился, когда наклонялся к ней. Она благословила нас, и мы пустились в путь.
Мы медленно шли по большой дороге в сторону Кельце. Мой спутник все время плакал.
До города мы добрались за три часа. Бедный малый не мог даже отвечать на мои вопросы, только кивал головой. В Кельце, вернее, на его руинах, я повстречал медсестру в форме польского Красного Креста и сказал ей, что мой друг нуждается в отдыхе и присмотре, иначе он покончит с собой. Она обещала помочь и сказала, что в Красном Кресте могут приютить меня тоже. Я поблагодарил и спросил дорогу на Варшаву. Сестра показала, пожелала мне удачи, и я пошел дальше один.
Глава IV
Разгромленная Польша
Задерживаться в Кельце я не стал — сразу после недолгой передышки двинулся в путь: через городские предместья и дальше, к Варшаве, которая представлялась мне землей обетованной. Меня тянуло в столицу, как в благодатную гавань; там, казалось мне, я обрету новый смысл жизни или хотя бы покой и безопасность, ну, на худой конец, пойму, что делать дальше.
Кончалась вторая неделя ноября 1939 года. Почти три месяца прошло с той ночи, когда мне вручили красную карточку с приказом о мобилизации. И чуть больше двух — с другой, когда немцы бомбили Освенцим и я проснулся от страшного грохота. Все это время было чередой потрясений. Мир, в котором я жил прежде, рушился. Я походил на потерпевшего кораблекрушение, которого швыряет с волны на волну посреди океана. Он борется, пока хватает сил.
Польши больше не было. Она перестала существовать. А вместе с ней исчезло все, из чего состояла моя жизнь. Теперь я начал понимать тех, с кем встречался раньше: офицера, который покончил с собой у Тарнополя, убедившись, что в мире все плохо и больше не для чего жить; парнишку, которого я оставил в Кельце тихо глотающим слезы. Они раньше меня поняли, что наша Польша разрушена. И, осознав это, поступали искренне и по-человечески. Были честны с собой. Не то что я, когда упрямо произносил безумные речи о польской армии, которая-де наверняка где-то еще сражается. Действительно ли я в это верил или просто хотел заглушить громкими фразами свою тревогу?
Почему
Чем Польша отличается от других стран? И наша нация от других наций? Мне вспомнились лекции моих преподавателей во Львовском университете Яна Казимира, разговоры с отцом и братом…
У поляков чрезвычайно сильно чувство общности между отдельным человеком и всей нацией — чувство, подкрепленное историческим опытом, который показывает, что проигранная война влечет за собой губительные для всего народа последствия. В других странах за поражением следует оккупация, они выплачивают контрибуцию, вынуждены сократить армию, иногда дело доходит до изменения границ. Когда же польские солдаты терпят поражение на поле боя, весь народ постигают губительные бедствия: соседи грабят и делят между собой территорию Польши, стремятся уничтожить ее культуру и язык. Вот почему война для нас — событие грандиозного масштаба [30] .
30
Автор имеет в виду следующие события, оставившие глубокий шрам в памяти поляков: поражение восстания 1794 г. под предводительством Костюшко (взят в плен в битве при Мацеёвице) и последовавший за этим в 1795 г. третий раздел Польши (между Россией, Пруссией и Австрией), «навсегда уничтоженной», как поклялись монархи этих трех стран; подавленные восстания 1830 и 1863 гг. и неоднозначную реакцию как друзей, так и недругов возрожденной Польши, когда она отстояла свою независимость, одержав победу в русско-польской войне (1919–1921).
Люди по-разному вели себя перед лицом катастрофы. Одни, понимая весь ужас происходящего, отгораживались от него «защитной стеной», не пускали его в свое сознание и жили словно бы в ином мире. Другие, зная, что означает поражение Польши, впадали в отчаяние, которое иногда кончалось самоубийством. Они тоже «отрицали» реальность, но по-своему — уходя в смерть.
Я шел вперед и сознательно отмахивался от осаждавших меня вопросов. Не желал допустить мысль о том, что Польша как государство окончательно и бесповоротно погибла. Во мне теплилась надежда, что союзники скоро разобьют Германию или заставят ее покинуть Польшу. Я уже знал, что сопротивление польской армии сломлено, но сам не мог смириться. Какая-то часть меня продолжала, вопреки рассудку, верить, что у Польши еще остались жизненные силы и они сосредоточены в Варшаве.
Поэтому я стремился в столицу. Все шесть дней пути торопился так, будто у меня назначена важная встреча, на которую нельзя опоздать. В окрестностях Кельце дороги были пустынны, но чем дальше, тем больше стекалось беженцев, спешащих, как и я, в Варшаву; когда же я наконец вышел на главное шоссе, оно было забито машинами, так что и не проберешься.
Мужчины и женщины, молодые и старые, пешком и на колесах стекались из разных мест или возвращались домой в столицу. Тут были и варшавяне — торговцы, рабочие, врачи, адвокаты и т. д., и уроженцы разбомбленных маленьких городов и деревень. Попадались крестьяне — они тащили с собой любовно отобранные из убогого скарба вещи. Женщины прижимали к себе детей и шли твердым, уверенным шагом, точно загипнотизированные. У кого-то были с собой продукты, у кого-то — одежда, а у некоторых — даже мебель. Помню, я заметил в одном фургоне блестящее пианино черного дерева.
Были и такие, кто, наоборот, направлялся из Варшавы за город, с трудом прокладывая путь против людского течения.
По дорогам двигались многотысячные толпы, состоявшие из самого пестрого люда, немало было и молодых парней вроде меня, на вид здоровых и целехоньких; им, как и мне, явно не довелось пустить в ход начищенное оружие, которое когда-то у них было. И никакой сплоченности между беженцами. Каждый слишком озабочен своими бедами, чтобы обращать внимание на чужие. Разговаривали мало. Все шли молча, с подавленным видом.
Меня охотно пускали на телеги. Эти колымаги извлекли откуда-то, где они долго простояли без дела, и теперь их постоянно приходилось чинить на ходу. Драная упряжь ранила лошадей. Знания и сноровка, которые я приобрел по этой части, пришлись очень кстати, и меня везде привечали. За услуги я нередко получал не только место в телеге, но еще и пищу и ночлег. Повсюду были страшные следы «блицкрига» — «молниеносной войны». Каждый город, каждая станция пострадали от бомбежки. От жилых домов и общественных зданий остались только искореженные каркасы да груды обломков. Целые кварталы стояли в руинах. Я видел три огромные ямы на месте трех домишек — их разнесло бомбами в один миг, словно кто-то выдернул морковки с грядки. Во многих городах люди не успели похоронить своих близких до прихода немцев и тела сгребли в общие могилы, у которых собирались, молились и возлагали цветы родственники погибших.