Я свидетельствую перед миром
Шрифт:
— Сейчас мне надо измерить вам температуру. Наберитесь терпения.
За неделю я почти поправился. Но пользоваться руками, даже есть самостоятельно пока не мог. Обе они были в лубках и обмотаны толстым, как боксерские перчатки, слоем бинтов. Однако, помня о словах монахини, я симулировал слабость, которой на самом деле почти не испытывал. Дни, проведенные в словацкой больнице в Прешове, — пожалуй, самое странное время в моей жизни. Выздоровление вызывало во мне противоречивые эмоции. Невероятно радостное чувство от того, что силы возвращаются, периодически сменялось приступами страха при мысли о новом допросе в гестапо. Да и притворяться было неприятно. Хотелось встать с постели, ходить, гулять, сидеть на солнышке, а из-за того, что я принуждал себя лежать, только возрастало нетерпение. Врач-словак и монахини были очень заботливы, внимательны ко всем моим нуждам и желаниям,
К моему величайшему удивлению, оказалось, что обо мне слышала чуть не вся больница. Больные часто выказывали мне свою симпатию, передавая через монахинь что-нибудь в подарок, иногда даже шоколад или апельсины. Жандармы, приставленные охранять палату, ничем мне не докучали. Они, как перекормленные сторожевые псы, целыми днями дремали, развалясь на стуле в коридоре.
На пятые сутки мне уже опостылело праздно валяться в постели. И когда пришла монахиня, которая ставила мне термометр в первый день, я стал упрашивать ее принести мне газету. Она сделала большие глаза, но потом согласилась. Спросила разрешения у охранника, тот не возражал, и принесла словацкую газету. Первым, что я увидел, был заголовок крупными черными буквами: ФРАНЦИЯ КАПИТУЛИРОВАЛА! — и словно бомба разорвалась у меня в голове.
Разбирая фразы слово за словом — я не настолько хорошо знал язык, чтобы понимать их с ходу, — я прочел всю статью. Потом перечитал еще и еще раз, как будто надеясь, что повторение может изменить то, что в устах офицера СС я посчитал обманом: маршал Петен подписал капитуляцию в Компьенском лесу [88] . Французская армия разбита наголову Старый маршал призвал соотечественников к полному подчинению… Сотрудничество с победителями… Германия окончательно завоевала Западную Европу… Мне понадобилось несколько минут, чтобы осмыслить прочитанное, и тогда на меня нахлынуло черное уныние. Между Польшей и Францией существовали многовековые исторические и культурные связи. Поляки всегда считали Францию почти что второй родиной. И любили ее так же пылко и безоглядно, как Польшу. Более того, все наши надежды освободить Польшу были связаны с победой Франций. И вот эти надежды рухнули [89] .
88
Капитуляция Франции была подписана 22 июня 1940 г., место подписания имело символический смысл: именно здесь, в лесу близ города Компьень, и ноября 1918 г. было подписано позорное для Германии Компьенское перемирие, положившее конец Первой мировой войне.
89
Стоит напомнить, что сдача Варшавы 28 сентября вовсе не означала капитуляции Польши. 17 сентября 1939 г. польское правительство попросило у союзной Румынии «право прохода», чтобы в полном составе, включая верховного главнокомандующего, переместиться во Францию и таким образом не подписывать никакой капитуляции, а продолжать борьбу с оккупантами.
Потом я сообразил, что в статье ничего не говорилось о том, что происходило в Великобритании. Я стал лихорадочно просматривать все страницы газеты, пока не наткнулся на слово «Англия», и прочел: «Англия, продолжая сопротивляться, совершает самоубийство…» Тогда я стал молиться, как, наверное, молились в те страшные дни все свободные народы, но со страстью, какую вкладывали в эту молитву те, чьи страны уже были завоеваны. Я просил Бога дать сил Черчиллю выстоять в борьбе, которую он возглавил [90] ; чтобы британцы продолжали стойко сопротивляться и не потерпели поражения и чтобы не падали духом все, кто не опустил руки. Англия не сдалась — и это было самое главное. Значит, еще не все потеряно.
90
10 мая 1940 г. Уинстон Черчилль, сторонник бескомпромиссной борьбы с Гитлером, стал премьер-министром Великобритании, сменив на этом посту Невилла Чемберлена, сторонника политики «умиротворения агрессора», подписавшего Мюнхенское соглашение, по поводу которого Черчилль сказал в палате общин: «У вас был выбор между войной и бесчестьем. Вы выбрали бесчестье, и теперь вы получите войну».
Больше ничего существенного в статье не содержалось. Я уронил газету на пол и закрыл
Теперь каждый день во время обхода я спрашивал доктора о последних новостях из Англии. Часто он не мог говорить вслух — рядом были охранники. Но всегда старался, склонившись надо мной, шепнуть хоть несколько слов на ухо. Он рассказывал о Дюнкерке [91] , о бомбардировках Англии, о том, что готовится вторжение немцев на Британские острова, что моральный дух гражданского населения Англии невысок и что кабинет министров раздирают внутренние распри. Новости были плохие, доктор был настроен пессимистично. Англия должна была со дня на день сдаться. Германия непобедима.
91
С 27 мая по 4 июня 1940 г. Великобритания при участии кораблей французского флота успешно эвакуировала с материка свои, а также французские и бельгийские части, блокированные немцами у города Дюнкерка на севере Франции.
Но я не отчаивался, потому что догадывался: вся эта информация исходит из немецких источников, а Геббельс — известный мастер правдоподобно извратить любые факты, подав их в выгодном для нацистов свете. Я слушал молча. В Англии я бывал в тридцать седьмом и тридцать восьмом годах. Мне многое не нравилось в национальном характере англичан. Например, их чопорность и сухость. До континентальной Европы большинству не было никакого дела. Но англичане — сильный, упорный, трезвый народ. Француз или поляк из-за чрезмерной склонности к патетике может покончить с собой, потерпев поражение, англичанин же — никогда. Мою веру в англичан не поколебало даже ошеломляющее известие о дюнкеркской эвакуации. Я знал: эта нация деловых людей, организаторов и колонизаторов, нация, где столько толковых государственных деятелей, умеет рассчитывать силы и знает, где и как их применять. Такие люди не будут вступать в игру, имея на руках плохие карты. Если они упорствуют, думал я, значит, все взвесили и решили, что у них есть шанс выиграть.
Рано утром на седьмой день в палату, грохоча сапогами, вошли двое гестаповцев. Один из них, высоченный, швырнул на мою постель сверток с одеждой и сказал своему напарнику:
— Помоги ему одеться, да побыстрее. Я не собираюсь целый день проторчать в этом дохлятнике.
Второй, лет сорока, пониже ростом, тощий и лысый, с молодецким видом подошел к кровати. Я лежал, прикрыв глаза, как тяжело больной. Гестаповец побагровел и заорал:
— А ну встать, польская свинья! Со мной такие штучки не пройдут!
На его крик прибежал возмущенный доктор.
— Что тут происходит? — сердито спросил он. — Как можно требовать, чтобы этот человек встал? Он очень болен. Его нельзя транспортировать.
— В самом деле? — нагло ответил длинный гестаповец, развалившись на стуле. — Вот что, доктор, занимайтесь-ка своими пилюлями. А заключенные — наше дело.
— Говорю вам, если вы его заберете, он долго не протянет. Нужно довести лечение до конца.
Верзила с насмешливым сочувствием покачал головой:
— Я напишу его матери…
Его напарник тупо хохотнул.
Доктор побелел от сдержанного гнева и, выхватив одежду из рук того, что пониже, коротко сказал:
— Я сам ему помогу.
Гестаповцы уселись рядышком и закурили. А доктор, застегивая на мне пуговицы, шепнул:
— Притворяйтесь немощным сколько можете. Я пойду позвоню.
Я легонько кивнул в знак того, что понял. Мы все вместе вышли в темноватый коридор. Гестаповцы поддерживали меня, кроме того, они были вынуждены нести на некотором расстоянии от меня капельницы, прикрепленные к моим рукам. Едва мы вышли на улицу, я зашатался, притворился, что меня заносит в сторону и я вот-вот упаду. Гестаповцы, ругаясь сквозь зубы, подхватили меня и затолкали в поджидавшую нас перед входом машину.
Тронулись. Меня обдувал ветерок из окна. Украдкой я пытался надышаться свежим воздухом. Но каждый раз, когда ловил на себе взгляды гестаповцев, старался выказать еще какие-нибудь признаки болезни. И видимо, играл довольно убедительно, потому что верзила велел шоферу ехать помедленнее.
— Смотри, чтоб не трясло на ухабах. Не то у нашего птенчика начнется кровотечение. А он нам нужен в хорошей форме, — со злобной насмешкой проворчал он.
Мы подъезжали к воротам тюрьмы. Передо мной возвышались ее зловещие грязно-серые, вселяющие ужас и убивающие всякую надежду стены. Мне захотелось выброситься из машины. Но прежде, чем я успел на это решиться, колеса завизжали и замерли. Маленький гестаповец толкнул меня локтем и идиотски-слащаво пропел: