Я тебе объявляю войну!
Шрифт:
– Я, конечно, ценю твой порыв, – насмешливо произносит Марк, перехватывая мои руки. Тянет вверх, понуждая встать. – Но я хотел показать тебе город. – Он разворачивает меня лицом к окну, держа за плечи. – Как тебе?
Открывающееся зрелище завораживало, перехватывало дух. Вся Москва была видна как на ладони. Внизу, куда ни посмотри, не смотря на глубокую ночь, горели движущейся огненной змейкой проспекты, эстакады, мосты, улицы. Москва, реально, никогда не спит.
– Впечатляюще, – отвечаю чистую правду.
Мужчина откидывает мои волосы, и припадает к обнажённой шее губами, чувственно целуя, и медленно опускаясь
– Я никого сюда не привозил, – горячо шепчет он мне в спину, заставляя кожу покрыться мурашками.
– Почему же ты привёз меня? – удивляюсь его откровению.
– Ты заводишь меня, маленькая шлюшка, – продолжает он шептать сзади, обжигая дыханием кожу, – я дурею с тебя! Твой страх, твой стыд срывает крышу хлеще любого наркотика. – Его слова вызывают новую волну паники, я цепенею от страха. – Ты такая искренняя! Настоящая! Я еле сдерживаюсь сейчас!
– Пожалуйста, – молю его, ненавидя саму себя за собственный страх, за жалобный тон, – пожалуйста, не делай мне больно!
Мужчина разворачивает меня к себе, одной рукой прижимает за талию, а второй запрокидывает мне голову, исступленно покрывая поцелуями мои губы и лицо. Положив ладони ему на грудь, пытаюсь сдержать его порыв. Он отрывается ненадолго от моих губ:
– Сними это, – приказывает он, указывая на кардиган и блузку.
И я сбрасываю с себя верхнюю одежду, непослушными пальцами расстегиваю пуговицы. Марк не ждёт. Продолжая целовать, шаг за шагом тянет меня по направлению к спальне. Наконец, с пуговицами было покончено и блузка летит на пол. Через пару шагов следом за ним отправляется бюстгальтер, и руки мужчины начинают беспрепятственно гладить грудь, сминать её, но не причиняют боли.
Пока мы дошли до кровати, Марк полностью раздел меня. Сорвав покрывало, он толкнул меня, обнаженную, на постель. И пока я отползала на середину, разделся сам, не отводя от меня горящего взгляда.
Вопреки моим ожиданиям, Марк нетороплив сегодня. Пока я онемевшими пальцами хваталась за простыню, он жарко ласкал меня, терпеливо ожидая отклика от моего тела, которого не было.
– Ну же, расслабься, я все равно сделаю это, – горячо шепчет он, пальцами подготавливая моё лоно к своему вторжению.
Посчитав меня достаточно увлажненной, он вошёл в меня, медленно растягивая, давая привыкнуть к размеру. Сегодня его движения не приносили мне физического дискомфорта, только душевный. Ритмично двигаясь во мне, он не прекращает свои поцелуи и ласки. В темноте слышны шлепки наших голых тел, моё дыхание, его хриплые еле сдерживаемые стоны удовольствия.
Он не отпускал меня до самого утра. Лишь только едва заалел горизонт, полностью обессиленная, я все-таки проваливаюсь в сон в объятиях Марка, чувствуя его лёгкие поцелуи на лице, слыша горячий шёпот:
– Спи спокойно, Ангел. Мне не нужна твоя боль.
Глава 14.
– Ты когда-нибудь загонял зверя? – торжественно спрашиваю своего личного помощника и телохранителя.
После ночи, проведённой с Линой, я сидел в своём офисе за макбуком, когда мне пришёл ответ от её братца. «Отпусти её», – просил он.
– Да, я охотник, – отвечает тот.
– Я имею в виду двуногого, – уточняю на всякий случай.
– Да, – ещё более выразительно отвечает
Я отрываюсь от макбука и смотрю на него. Он скалится, и мы оба хохочем.
– Тогда, ты знаешь, какое это потрясающее чувство.
– Романова обнаружили?
– Пока нет, но это дело времени. Он все же ответил мне. Долго держался, но, похоже, сестра ему небезразлична. Вместе с моим сообщением ему была отправлена программа слежения – новая разработка моего хакера, которая автоматически внедряется в программное обеспечение при его открытии. И вот, зверь попался в капкан.
– Чётко сработано, Марк Рудольфович.
– Да, – соглашаюсь с ним.
– Что будете делать с ним, когда найдёте?
Что я буду делать? Денег для возврата долга у него все равно нет. Могу приказать своим людям изуродовать его до неузнаваемости, будет потом долг с пенсии по инвалидности выплачивать. Могу просто убить, в назидании другим. Но у меня есть идея получше.
– Заберу себе Ангелину. Насовсем, – я чувствовал облегчение от того, что долго откладываемое решение, наконец, было принято окончательно.
– А она согласится?
– Она будет сама умолять меня об этом, лишь бы её тупой братец остался жив, – я не идиот, и не испытывал иллюзий, что после нашего с ней начала, она вдруг обрадуется подобным изменениям, поэтому некоторое время придётся держать её на коротком поводке, пока она не привыкнет.
Мое состояние было близко к триумфу охотника, загоняющего добычу, идущего за ней по пятам, и знающего, что охота продлится ровно столько, сколько позволит сам охотник. Впервые я узнал, что это такое в той самой закрытой школе, когда расправился со своим первым в жизни врагом. До сих пор помню, как хрустели его ребра под моими ударами, как закатывались от боли глаза, как билась голова об стену.
Закрытая коррекционная школа для подростков с девиантным поведением из богатых семей. Никто не знал, какие законы действуют за внешним благопристойным фасадом исправительного учреждения, куда папаша поместил меня. Нелюбимый, избегаемый в собственной семье, отталкиваемый родителями и братом, я рос упрямым и непокорным ребёнком, став к подростковому возрасту совершенно неуправляемым. Бля! Это был обычный подростковый бунт! Своим поведением я всего лишь хотел привлечь внимания родителей к тому, что я есть и я – живой! Черт возьми, отец, просто сядь и поговори со мной! Возьми меня с собой куда угодно: на работу, на охоту! Мама, когда в последний раз ты говорила мне ласковое слово, интересовалась моими делами: что я люблю, кто у меня друзья, какая девочка мне нравится? Отцу же пришла в голову «отличная» мысль, как, наконец, прогнуть меня и заставить подчиняться: запереть в этой школе.
«Гнилая кровь, – говорил обо мне ныне покойный ублюдок, – мне стыдно, что ты – мой сын! Чего тебе не хватает?! У тебя есть все! Ты – паршивая овца в стаде! Ты – позор нашего рода! Я проклинаю день, когда ты родился! Эта школа – последний шанс все исправить. Докажи, что ты чего-то стоишь!»
Я так и не смог понять, почему родной отец называет меня «гнилой кровью», в отличие от своего любимого Альфредика. Но назови человека свиньёй, и он захрюкает. И я решил, что надо соответствовать. После смерти отца, постепенно, я отобрал у своей семьи все, разрешив им остаться в фамильном особняке, в котором и так не собирался жить.