Я тебя никогда не забуду
Шрифт:
Я прошлась по Лесной улице, где мы с ужасом ждали в съемной квартире моего недруга майора Эдика Верного: и дом тот сохранился, и парикмахерская, куда мы звонили ему, – однако она была переделана в модный салон… А на пустыре, где разворачивались трамваи, возвышался модерновый отель, на месте пивной, мимо которой мы бежали с дочкой майора после звонка отцу, поднялся бизнес-центр с кучей кафешек. Я почти не узнавала окрестностей.
Я нашла девчонку, с которой работала в «Столице». Та рассказала мне о том, как несладко сложилась судьба нашего директора Солнцева. Выходило, что мои тетрадки, оставленные на столе в
Та же подружка поведала мне и о трагическом конце завсекцией Порядиной.
Она не знала, конечно, что сталось с майором ОБХСС Верным, но дала мне наводку на Ритку Степанцову.
Та торговала на выхинском рынке. Я приехала посмотреть на нее. Она продавала замороженное мясо и куриные окорочка. Я украдкой следила за ней издалека. Куда-то испарились Риткины обаяние, сексуальность, шарм. Я увидела толстую тетку с испитым лицом, с неухоженными красными руками, торчащими грязными волосами. Она была всего на пару лет старше меня, а казалось – на все пятнадцать…
Итак, все мои враги были повержены. А я – жива, весела, здорова, хорошо выгляжу. У меня дочка, красавица и умница. У меня – собственное дело, великолепная квартира, загородный особняк. Значит, я их победила? Значит, жизнь удалась?
Но, честно говоря, особой радости я не испытала.
Мне удалось в итоге сломать им жизнь. Но и им мою – тоже. И то, что я все-таки извернулась, и выкрутилась, и выбилась: спасибо за это моей везучести, судьбе и Господу. Хотя потерять мне тоже пришлось изрядно.
Я отправилась в мой родной З***, который не раз и не два за эти годы снился мне ночами. Я не рискнула пойти к себе во двор на улицу Либкнехта. Слишком велик был шанс, что местные старухи (точнее, женщины, которые за прошедшие два десятилетия стали старухами) меня узнают.
Я отправилась на кладбище.
Нашла могилы мамы и бабушки.
Выплакала над ними, наверное, все свои слезы.
Чего стоит моя гордыня по поводу того, что жизнь удалась и враги повержены, в сравнении с тем, что я отобрала годы жизни у самых близких мне людей! Воображаю, как переживали они, когда узнали, что их дочь – преступница, что я – во всесоюзном розыске, когда нашу квартиру обыскивала милиция!..
Прости меня, мама. Прости меня, бабулечка.
К моему удивлению, могилы оказались не совсем запущены. Кто-то врыл скамеечку, посадил изрядно уже разросшуюся яблоню и не далее как в прошлом году обновил надписи на камнях. Вероятно, благодеяния оказывал кто-то из маминых подруг. Однако я все равно не пошла к ним – я отправилась к моей верной и безотказной Наде, попросила следить за могилками, навещать моих дорогих хотя бы в дни их рождения.
И последний человек, кого я хотела повидать в Москве… Про Ванечку мне было известно многое. Он то в телевизоре мелькнет, то книжка его на глаза попадется… В Интернете целый сайт, ему посвященный, существует: guriev.ru… А тут как раз книжная выставка на ВДНХ, везде анонсы: Иван Гурьев, мэтр отечественного детектива, встречается с читателями…
И я отправилась. Не знала, подойду ли к нему. Представления не имела, о чем нам говорить. Не уверена была, узнает ли он меня…
А когда я попала в пятьдесят седьмой павильон ВДНХ, уже тогда поняла, что являться пред ним мне вряд ли захочется… Атмосфера базара, ярмарки, биржи.
За столом, где должен был появиться Ванечка, я следила издалека – с широкой парадной лестницы мне открывался подходящий обзор. Уже заранее место встречи окружило плотное полукольцо поклонников, в основном состоявшее из теток. Когда Гурьев, встреченный ревом ведущего в микрофон и аплодисментами, вышел, кольцо стало еще шире и плотнее.
Я хорошо видела его – а он, разумеется, меня не видел. Выглядел Ванечка неплохо. Хорошо одетый, уверенный в себе. Даже скорее самоуверенный. Типа, звезда. Конечно, потолстел, и волосы поредели, и поседели… Но все равно, это был он, и сердце дрогнуло, и метнулось к нему… И в то же время я отчетливо поняла, что подойти к нему сейчас я никак не смогу. Ну уж нет! Среди этих поклонников и поклонниц?!
И искать его общества я больше не буду.
Жизнь прожита. К чему ворошить прошлое? Предаваться бесцельным воспоминаниям? Пытаться оживить то, что восстановлению, как говорится, не подлежит? Пытаться воскресить нас тогдашних – молоденьких, красивых, чистых, наивных… Мы – не такие и никогда уже ими не станем. И я не хочу и не буду обманывать себя – и Ванечку тоже. Пусть все наше останется в прошлом, в нашей памяти…
…В тот же вечер я уехала к себе в Н., с тем чтобы больше в столице никогда не появляться…
Наши дни
Иван Гурьев
После всего, что случилось, я долго сидел в машине на обочине и курил. Руки мои тряслись, и внутри было тоскливо и холодно. Смерть пролетела мимо меня на расстоянии пары сантиметров.
Я тормозил до конца, сумел сбросить скорость и даже съехал одним колесом на обочину. Машину занесло, но не перевернуло. Фура пронеслась мимо моей «Вольво» на расстоянии мизинца. Горячая волна ударила в борт машины. Но это был только воздух.
Я жадно курил и приходил в себя. А когда немного успокоился и оловянный привкус во рту исчез, подумал, словно со стороны: если б я погиб, в двух шагах от встречи с любовью, это было бы слишком литературно. Слишком трагично. Читатели б обрыдались. А издатель Андрей попросил бы, пожалуй, изменить концовку.
Нынче в моде голливудский стандарт.
Бал правит хеппи-энд.
Во времена моей юности в моде было трагическое мироощущение. Особенно среди молодых авторов. Редкий рассказ, повесть или роман не заканчивался гибелью героя (а то и всех героев, вместе взятых).
Это оттого, наверное, что прав товарищ Карл Маркс, и бытие определяет сознание. А жизнь диктует свои законы беллетристике – правда, с обратным знаком.
Безмятежное, устаканившееся существование эпохи застоя требовало ярких, гибельных страстей. А взбаламученное, нервное, трагическое время девяностых – когда смерти, разорения, падение на дно стали привычным делом, – востребовало сказку.
Быстренько же мои мысли с пролетевшей мимо погибели снова соскользнули на литературу!.. Это оттого, что я был весь пропитан ею. Она за тридцать лет стала неотъемлемой частью моей крови – вроде лимфы и лейкоцитов. Я думал о мире и о жизни писательскими категориями. Сладкая и утомительная отрава.